Too good to be true

​​Мартин Макдона тем временем написал новую пьесу. Называется «A very very very dark matter». Пристегните ремни, сейчас расскажу сюжет: главный герой — Ханс Кристиан Андерсен. В его доме, на чердаке на цепи сидит женщина. Он ее мучает и заставляет писать сказки, которые затем публикует под своим именем. Сама заложница, естественно, наполняет сказки жестокостью и скрытыми мольбами о помощи, создает персонажей-женщин, над которыми издеваются всякие звери.
Такой вот неожиданный оммаж «Дюймовочке»: сидящая на цепи женщина пишет сказку о том, как уродливый крот пытается силой женить на себе маленькую девочку. Пока, впрочем, подробностей не очень много, премьера 10 октября, а я пока фантазирую вокруг аннотации.

Макдона, конечно, прекрасный — вечно в поисках приключений на свой, так сказать, задний план.
Рецепт:
1) берем самого известного в мире сказочника;
2) превращаем его в поехавшего психопата и насильника;
3) пишем черную комедию;
4) запасаемся попкорном и ждем реакции датчан и представителей фонда Х.К.Андерсена.
Впрочем, если вы давно следите за карьерой ирландца, вы знаете, что скандал — обычное для него состояние. В начале нулевых театры боялись ставить его пьесу «Лейтенант с острова Инишмор», опасаясь мести террористов ИРА. В прошлом году вокруг его фильма «Три билборда» возникла целая дискуссия из-за того, что там, видите ли, неправильно показали расиста.
Теперь вот Андерсен.
А что, почему бы и нет? В конце концов, сатира — это искусство быть невоспитанным.

Ужасно обидно, что на русский язык до сих пор так и не переведен «Печатный станок как агент перемен» Элизабет Эйзенштайн (https://www.amazon.com/Printing-Press-Agent-Change-Communications/dp/0521299551). Она там впервые показала книгопечатание и книгораспространение как информационную технологию наступления европейского модерна (не в смысле архитектурного стиля с завитушками, а в смысле «времени современности» – уффф, когда ж это уже можно будет не объяснять, а?). Она, на мой вкус, слегка многословна и не во всём стопроцентно точна, но для осознания места книги в европейской истории это основа основ. Представьте, например, что «Происхождения видов» на русский не переведено, а эволюционная биология вовсю.
Зато у нас теперь стараниями Издательства Института Гайдара есть Фредерик Барьбье с остроумной «Европой Гутенберга», который примерно то же самое излагает в уже совсем новой риторике - с описанием XV века как «времени стартапов», с анализом социальных аспектов внедрения информационной технологии, которые нам до наступления эпохи тотальной подключенности и понятны-то не были.
Я лично ужасно люблю обнаруживать, что новая риторика и новая оптика общественных наук позволяет увидеть в прошлом то, на что мы раньше и посмотреть не думали. Главные мои в этом смысле любимцы - это Школа «Анналов», конечно. Но вот и новые книжные историки тоже молодцы.

Владимир Ермилов научил меня во всех городах, куда судьба заносит, сразу искать бомбардировщик. Не в смысле как Израиль давеча Сирию, а в смысле таких мест, где если сесть, то сразу вот он лучший вид на этот город. Великолепие крупных городов иной раз может доходить и до пяти бомбардировщиков!

В Черногорию прилетаешь и немедленно утыкаешься в рекламный щит «Life to enjoy». В очень грубом переводе – «Жизнь – она чтоб наслаждаться». Мне очень по душе деловитые хорваты, но и философическую лень црногорцев очень можно понять. Если уже у тебя такие красивые горы, такое ласковое море, такая плодородная земля, такая душистая ракийка – то и нафига, в сущности говоря, надо вообще трудиться? Сядь в теньке, сострой страшную и угрюмую рожу, чтоб все боялись даже подумать всё это у тебя отнять – и инджой!

Вот прямо сейчас в пляжном ресторане роскошной резиденции Dukley Gardens в Черногории Михаил Шишкин читает прелестное каббалистическое эссе о Finnegan's Wake («Уроборос не кусает себя за хвост, а изрыгает себя»), со стыдом признаётся, что примерял монокль Джеймса Джойса («ничего там не видно, конечно!»), и надеется, что когда они встретятся – Шишкин и Джойс – то он ему расскажет: я напечатал в газете эссе о вашей книге и люди говорили, что впервые взяли из-за этого Вашу книгу в руки. А Джойс ему ответит: «Спасибо, Миша».
Такие дела.

Шишкин: «Все переводы на иностранные языки – это иллюзия. И литературные премии – это иллюзия. Хорошо бы какой-нибудь богатый человек спонсировал бы такую премию, чтобы каждому, кто заполнил анкету, написал "я – писатель", немедленно выдавали бы Нобелевскую премию. И всё, вопрос решён. И чтоб потом начиналась бы уже всё-таки литература»

Акунин: «Ещё древние китайцы говорили: "нехорошо так жить, чтобы все тебя ненавидели, но нехорошо и чтобы все тебя любили. Надо, чтоб тебя любили хорошие люди, а плохие люди чтоб тебя ненавидели".
Тут, правда, вопрос, как отличить хороших от плохих. Проще всего сказать так: кто меня любят, те и хорошие».

Вчера был день рождения Ильи Кормильцева, я всё хотел записать свою любимую историю про него, да и прозевал за насыщенностью культурной жизни.
Году, кажется, в 2005-м мы организовывали фестиваль русской книги во Львове как часть программы Форума книгоиздателей. Илья согласился принять в нём участие и читал свои стихи с центральной сцены - на бульваре, рядом с памятником Шевченко, где обычно собирались пожилые люди петь песни на украинском языке. Один седой и крепкий начал довольно громко кричать на украинском, требуя, чтобы Кормильцев немедленно замолчал и ушёл со сцены. Было слышно только что-то вроде «нехай він на мові».
Это было неприятно и как-то особенно глупо оттого, что дедок разошёлся именно во время выступления Ильи, с его радикальным анти-имперским сознанием, с его постоянной борьбой против каждой из тех сил в русской политике и культуре, что десять лет спустя развязали позорную войну, но уже и тогда были вполне ощутимы. Когда потом вдруг оказалось, что для внешнего наблюдателя невозможно отличить эскаписта-пацифиста от политрука медиадивизии, все очень удивлялись, помню, а у меня уже была эта прививка стыдом и тупостью. А тогда на бульваре я просто растерялся.
А Илья дочитал одно стихотворение до конца, поправил очки на носу-пуговке смешным жестом, разом щурясь и сморщивая всё лицо, и сказал в микрофон с усмешкой и карикатурным русским акцентом: «Диду! Диду, та в мэнэ ж е своя мова!» Пенсионер слегка смешался, он явно не рассчитывал на диалог, но отвечал голосом уже потише: «Яка це своя?»
«В мене своя мова, – сказал со сцены русский поэт Илья Кормильцев, стоя почти вровень с украинским поэтом Тарасом Шевченко, – своя, российска». И продолжил читать очень хорошие стихи.

В Народном Музее в Белграде, кроме прочего, довольно большое собрание икон разного письма. Есть и такая; вопрос о том, можно ли кормить младенцев на людях или в церкви, как мне кажется, закрывающая.

Барбье в "Европе Гутенберга" пишет: "С V века по конец X века распространение книг на Западе оставалась практически ограничено одним только миром церкви — до такой степени, что даже сам термин «клерк» («clericus»), первоначально обозначавший духовное лицо, приобретает значение грамотного и ученого человека". С одной стороны, вроде бы очевидно, а с другой - как-то никогда не думал об этом. И в России же в это время все клерки именуются «думными», «приказными» и прочими «дьяками». Жалко, что исчезли (в отличие от клерков), надо возрождать! Думный дьяк Четвертого созыва - это вам не депутат гибридный, сразу всё с колен поднимется.

В одной из дискуссий о пределах свободы слова, свойствах русского остроумия, вольной поэзии на стенах отхожих мест и бесчестии фейсбучного банхаммера друг моих друзей Алекс Будрис привёл стихотворение, найденное им в эдинбургском университете:
“Shithouse writers when they die
will find erected in the sky
a monument to their wit,
a statue built of solid shit.”
Какой чистый поэтический тон, какое горделивое полнозвучие! Вот они, живые традиции поэтов-визионеров: разом благословение и проклятие. Надо бы перевести на русский, но неясно даже с какой стороны зайти. Единственная ассоциация – пушкинский Анчар

(Мне справедливо указывают, что центральный образ восходит к Exegi monumentum Горация - не только к тому месту, которое Пушкин переложил как "Вознёсся выше он", но и к "Весь я не умру")

Уезжаю в город Тулу говорить об электронном чтении с Константином Мильчиным (что же мы с Костей можем друг другу ещё нового сказать после стольких лет непрерывной беседы? Но вы все равно приходите, если что), а вас, мои маленькие любознательные друзья, оставляю наедине с нижеследующей задачкой из учебного пособия по прикладной футурологии.

Дано: Практика развития городов показывает, что в них выделяются особые пространства для употребления легализованных наркотиков. Хороший пример: кафе, кофейни. Отличный пример: бары, биргартены, винарни. Пример похуже: опиумокурильни (далее см. "Опиумные войны").
Предположим: Вторая волна легалайза введёт-таки в легальный оборот не только марихуану (это как-то довольно очевидно), но и галлюциногены, и фенэтиламины, которые знал и любил Шура Шульгин.
Требуется рассказать: Какими характерными чертами будут обладать заведения для употребления? Какие проблемы и какие возможности откроются перед индустрией настроения?
Дополнительный балл: почему частичная легализация медикаментозных седатиков не сформировала культуру коллективного потребления?

На Франкфуртской книжной ярмарке среди больших новостей индустрии есть и маленькая, но милая новость русской культуры: стараниями переводчика Романа Баннака на немецком вышел "Современный Патерик" Майи Кучерской.
Для меня «Современный патерик» – одна из главных русских книг XXI века.
Помню, как в неофитском жаре читал древние патерики (сказания о жизнях отцов церкви), и с каким смущением обнаруживал в них кощунственные по нынешним временам анекдоты, вроде истории пустынника, встретившего льва. Монах, спасавший душу свою во пу́стыни, взмолился к богу, чтобы лев тот немедленно стал христианином. И впрямь, зверь тут же осел на задние лапы, осенил правой передней лапой себя крестным знамением, и начал молитву: “Очи всех на тя, Господи, уповают».
Эта шуточка третьего-четвертого века нашей эры устроена хитро. Для внешнего наблюдателя получается история про доходность молитвы: лев ведёт-таки себя как христианин – значит, все кончится непременно хорошо. Тот же, кто внутри культуры, мгновенно обнаруживает, что лев произносит особенный тест: «Очи всех на тя, Господи, уповают и ты даёшь всем пищу во благовремении, яко благ еси и человеколюбец». Это молитва перед едой. Пустынника он сейчас съест. Но не как язычник съест, а как истинный христианин.
Зачем эта жуткая двусмысленность? Думаю, это способ как-то принять кажущееся несовершенство бытия, не оскорбляя его сложность. Книга Иова учит нас, что человеческое сознание не в силах вобрать в себя ни совершенство, ни ужасность, ни сложность творения. Но как же нам существовать в этой принципиальной неполноте понимания?
А вот так. Хохоча и плача. Изнывая каждую минуту от близости ада и неизбежности спасения.
Майе Кучерской удалось поймать и воспроизвести это страшное и счастливое ощущение ненадежности веры в узнаваемо современном мире. Православный ёжик. Батюшка-людоед. Дыхание ада в унылой повседневности. С одной стороны, не может быть ничего более оскорбительного для чувств недавно верующих. С другой, ничто не укрепляет встревоженный дух более в том смирении и безмятежном ожидании любой хрени, которое есть главное оружие христианина. Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?
Жалко у пчёлки, победонька в гараже. Россия наше отечество. Смерти никакой нет.

Ох. Ничего в этом нет хорошего, просто совсем ничего.

Официально: Синод Русской Православной Церкви признал невозможным дальнейшее пребывание в евхаристическом общении с Константинопольским Патриархатом

«Ты знала, что торты на Луне вкуснее? Отправившись на Землю и попробовав торт, ты разочаруешься. Он покажется тебе плоским, тяжелым и плотным. Это связано с размером пор и структурой мякиша, а структура мякиша на Луне куда лучше. Каждый торт, который ты делаешь, связан с тремя науками: химией, физикой и архитектурой. Физика – это тепло, газовое расширение и сила тяжести. Физика отвечает за те составляющие торта, что должны подняться, превозмогая гравитацию. Чем она меньше, тем выше они поднимаются. Ты можешь подумать, что если при низкой силе тяжести структура мякиша получается лучше, не будет ли торт, изготовленный в невесомости, совершенным? Вообще-то нет. Он расширится во все стороны, и в итоге у тебя получится большой шар из пузырящейся смеси для торта. Когда ты соберешься его печь, будет очень трудно сделать так, чтобы тепло добралось до сердцевины. Она останется сырой».

Йен Макдональд
Волчья Луна
Перевод Наталии Осояну