#майяскнижкой
«Конец света, моя любовь» Алла Горбунова
Юзефович назвала в рецензии этот сборник рассказов, возможно, главной книгой 2020-го, но больше всего меня привлекло обещание хтонической жути, вплетенной в историю взросления девочки - я такое люблю, всегда была неравнодушна.
Прочитав книгу за пару ночей, поняла, что нестерпимо хочется написать стихотворение, что я тут же и сделала в заметках. Не успела даже удивиться, как вспомнила, что автор книги - поэтесса. И это. Чувствуется.
Мне нравится, когда про поэзию говорят, как о чем-то, что называет чувства и мысли, для которых нет описания в словарях. Определение неопределимого. «Конец света, моя любовь» определяет что-то невысказанное, сырое, забытое в моей душе.
У Аллы Горбуновой рассказы связаны друг с другом сначала сильно, потом не очень, потом - будто силишься вспомнить вчерашний сон и не можешь, но что-то такое тревожащее на задворках сознания есть, а потом - бамм! - возвращаются в исходную точку и закольцовывают сюжет. Какие-то из них длинные и написаны почти документальным языком, какие-то - короткие и витиеватые как притчи. И вдруг между ними зрелищный кошмар, облеченный в слова. Или совсем какая-то странность, причуда, которая - ты это чувствуешь - здесь непременно нужна. Это тоже похоже на стихи или музыку тем, что черт его дери, неизвестно, как это все дело описывать в отзыве.
Мне понравился комментарий в приложении, в котором я читала книгу, что-то в духе: автор поначалу пишет жизненно и просто и вызывает доверие, поэтому когда начинается какая-то фантастика, поздно бросать, потому что ты уже веришь. (Я засмеялась! Классная рецензия).
Это истории об одной и той же девочке, которая родом из неблагополучных и счастливых 90-х, ее семьи и окружении. Это истории о лесе и жутком баре «Мотор». Это чудовищный Тришка из фантазий де Сада, если бы де Сад читал русскую поэзию серебряного века. Это истории о философском факультете в Питере и обоссанных штанах возлюбленного. Это поразительно честные и поэтичные истории, которые остаются под кожей после прочтения, из-за которых хочется сесть и писать ночью в телефонных заметках стишки.
«Конец света, моя любовь» Алла Горбунова
Юзефович назвала в рецензии этот сборник рассказов, возможно, главной книгой 2020-го, но больше всего меня привлекло обещание хтонической жути, вплетенной в историю взросления девочки - я такое люблю, всегда была неравнодушна.
Прочитав книгу за пару ночей, поняла, что нестерпимо хочется написать стихотворение, что я тут же и сделала в заметках. Не успела даже удивиться, как вспомнила, что автор книги - поэтесса. И это. Чувствуется.
Мне нравится, когда про поэзию говорят, как о чем-то, что называет чувства и мысли, для которых нет описания в словарях. Определение неопределимого. «Конец света, моя любовь» определяет что-то невысказанное, сырое, забытое в моей душе.
У Аллы Горбуновой рассказы связаны друг с другом сначала сильно, потом не очень, потом - будто силишься вспомнить вчерашний сон и не можешь, но что-то такое тревожащее на задворках сознания есть, а потом - бамм! - возвращаются в исходную точку и закольцовывают сюжет. Какие-то из них длинные и написаны почти документальным языком, какие-то - короткие и витиеватые как притчи. И вдруг между ними зрелищный кошмар, облеченный в слова. Или совсем какая-то странность, причуда, которая - ты это чувствуешь - здесь непременно нужна. Это тоже похоже на стихи или музыку тем, что черт его дери, неизвестно, как это все дело описывать в отзыве.
Мне понравился комментарий в приложении, в котором я читала книгу, что-то в духе: автор поначалу пишет жизненно и просто и вызывает доверие, поэтому когда начинается какая-то фантастика, поздно бросать, потому что ты уже веришь. (Я засмеялась! Классная рецензия).
Это истории об одной и той же девочке, которая родом из неблагополучных и счастливых 90-х, ее семьи и окружении. Это истории о лесе и жутком баре «Мотор». Это чудовищный Тришка из фантазий де Сада, если бы де Сад читал русскую поэзию серебряного века. Это истории о философском факультете в Питере и обоссанных штанах возлюбленного. Это поразительно честные и поэтичные истории, которые остаются под кожей после прочтения, из-за которых хочется сесть и писать ночью в телефонных заметках стишки.
Немножко лихорадочный список моего чтения за последние несколько недель, или #майяскнижкой:
1. Рассказы Июнь Ли. Американская писательница китайского происхождения. Сначала я прочла ее рассказ в «Нью-Йоркере» про бабульку, которая работала в детском доме и вышла замуж (в качестве сиделки) за богатого полуживого вдовца, потому что так устроили его дети, потом услышала в подкасте начитку ее рассказа Sheltered Woman, которая меня невероятно зацепила, если учесть еще что рассказчица - другая писательница, обронила в связке с прочитанным, что, став матерью, то начала думать о смерти, что, в общем-то, логично: I made life and now I am obsessed with death. Это принесло мне некоторое облегчение, потому что мой фокус на этом предмете временами начинает мне казаться нездоровым, а тут пришла подмога со стороны Саманты Хант и Июнь Ли. На русском я ее рассказов не нашла, но нашла аудиоверсию на английском на Audible.
В Июнь Ли поразительно то, что она переехала в Штаты только в 20 лет и вообще собиралась стать медиком, соответственно, карьеру писательницы начала на чужом языке, более того, была вначале плохо знакома с англоязычной литературой, но, как только вырвалась из Китая, где, очевидно, были проблемы с доступом ко множеству авторов из-за цензуры, с лихвой восполнила пробел.
Июнь Ли пишет в основном про китайских эмигрантов в Америке с флешбеками в пекинскую жизнь, что, наверное, подкупает американских читателей из-за вполне удобоваримого экзотизма. У неё сдержанный стиль, при этом насыщенные событиями сюжеты с кучей параллельных линий, которые зеркалят друг друга. Отдельное наслаждение - концовки рассказов, которые повисают в воздухе, как какие-нибудь акварели в китайском стиле, оставляя щемящее чувство недосказанности, уважения к читательским интеллектуальным и эмоциональным способностям и при этом полной завершенности. Собираюсь почитать ее роман «Добрее одиночества», он есть на русском в читалке.
2. «Я - Сания». Диана Машкова. Автофикшн девушки-сироты с подробным описанием жизни в детском доме. Это не художественная литература, но полезна тем, кого интересует тема приемного родительства, сиротства и теория привязанности в психологии.
3. «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино. Посоветовала роман в одной из подборок, которую меня попросили составить, а потом поняла, что читала его в 20 лет в последний раз. Надо освежить. Подборка была с постмодернистскими штуками, на которые я лично накинулась в 2000-х, когда открепилась не только от родительского дома, но и от родительской классической библиотеки. Роман Итало Кальвино об отношениях читателя с текстом и писателя с читателем, он был для своего времени (1979 год) экспериментальным и дерзким. Роман состоит из начал 8 разных произведений, и каждую из завязок интересно читать. Автор проделывает с нами фокус из «Каштанки» - даёт проглотить кусочек мяса, а потом вытаскивает его обратно за верёвочку. Поначалу это так разочаровывает, что даже делается больно, а потом включаешься в игру и получаешь удовольствие. Отдельный кайф - угадывать, в чьей стилистике Кальвино пишет каждую из завязок (я вижу Борхеса и кого-то из русских писателей начала 20 века, типа Пастернака с «Доктором Живаго» или Булгакова с «Днями Турбиных» или Толстого с «Хождением по мукам»), но несмотря на мое описание роман не такой задротский, как кажется, среди «пародируемых» произведений фривольные жанры, вроде японской эротической новеллы или плутовского романа.
4. «Дом, в котором» Мариам Петросян. Это фэнтези на русском, роман воспитания или даже урбанистическая легенда. Эта штука куда как более мрачная и безысходная, чем «Гарри Поттер», по крайней, мере, первые несколько книг. В толстенном романе под тыщу страниц, рассказана история последнего выпуска Дома, в котором живут дети с особенностями развития, строят свою странную иерархию, путешествуют в магических трипах «на Изнанку», рыцарски поддерживают друг друга и убивают в драках, отсвечивающих «Повелителем мух» (как и клички воспитанников Дома).
1. Рассказы Июнь Ли. Американская писательница китайского происхождения. Сначала я прочла ее рассказ в «Нью-Йоркере» про бабульку, которая работала в детском доме и вышла замуж (в качестве сиделки) за богатого полуживого вдовца, потому что так устроили его дети, потом услышала в подкасте начитку ее рассказа Sheltered Woman, которая меня невероятно зацепила, если учесть еще что рассказчица - другая писательница, обронила в связке с прочитанным, что, став матерью, то начала думать о смерти, что, в общем-то, логично: I made life and now I am obsessed with death. Это принесло мне некоторое облегчение, потому что мой фокус на этом предмете временами начинает мне казаться нездоровым, а тут пришла подмога со стороны Саманты Хант и Июнь Ли. На русском я ее рассказов не нашла, но нашла аудиоверсию на английском на Audible.
В Июнь Ли поразительно то, что она переехала в Штаты только в 20 лет и вообще собиралась стать медиком, соответственно, карьеру писательницы начала на чужом языке, более того, была вначале плохо знакома с англоязычной литературой, но, как только вырвалась из Китая, где, очевидно, были проблемы с доступом ко множеству авторов из-за цензуры, с лихвой восполнила пробел.
Июнь Ли пишет в основном про китайских эмигрантов в Америке с флешбеками в пекинскую жизнь, что, наверное, подкупает американских читателей из-за вполне удобоваримого экзотизма. У неё сдержанный стиль, при этом насыщенные событиями сюжеты с кучей параллельных линий, которые зеркалят друг друга. Отдельное наслаждение - концовки рассказов, которые повисают в воздухе, как какие-нибудь акварели в китайском стиле, оставляя щемящее чувство недосказанности, уважения к читательским интеллектуальным и эмоциональным способностям и при этом полной завершенности. Собираюсь почитать ее роман «Добрее одиночества», он есть на русском в читалке.
2. «Я - Сания». Диана Машкова. Автофикшн девушки-сироты с подробным описанием жизни в детском доме. Это не художественная литература, но полезна тем, кого интересует тема приемного родительства, сиротства и теория привязанности в психологии.
3. «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино. Посоветовала роман в одной из подборок, которую меня попросили составить, а потом поняла, что читала его в 20 лет в последний раз. Надо освежить. Подборка была с постмодернистскими штуками, на которые я лично накинулась в 2000-х, когда открепилась не только от родительского дома, но и от родительской классической библиотеки. Роман Итало Кальвино об отношениях читателя с текстом и писателя с читателем, он был для своего времени (1979 год) экспериментальным и дерзким. Роман состоит из начал 8 разных произведений, и каждую из завязок интересно читать. Автор проделывает с нами фокус из «Каштанки» - даёт проглотить кусочек мяса, а потом вытаскивает его обратно за верёвочку. Поначалу это так разочаровывает, что даже делается больно, а потом включаешься в игру и получаешь удовольствие. Отдельный кайф - угадывать, в чьей стилистике Кальвино пишет каждую из завязок (я вижу Борхеса и кого-то из русских писателей начала 20 века, типа Пастернака с «Доктором Живаго» или Булгакова с «Днями Турбиных» или Толстого с «Хождением по мукам»), но несмотря на мое описание роман не такой задротский, как кажется, среди «пародируемых» произведений фривольные жанры, вроде японской эротической новеллы или плутовского романа.
4. «Дом, в котором» Мариам Петросян. Это фэнтези на русском, роман воспитания или даже урбанистическая легенда. Эта штука куда как более мрачная и безысходная, чем «Гарри Поттер», по крайней, мере, первые несколько книг. В толстенном романе под тыщу страниц, рассказана история последнего выпуска Дома, в котором живут дети с особенностями развития, строят свою странную иерархию, путешествуют в магических трипах «на Изнанку», рыцарски поддерживают друг друга и убивают в драках, отсвечивающих «Повелителем мух» (как и клички воспитанников Дома).
«Ты знаешь, что в деревеньке, где бабушка выросла, самого младшего и хилого ребенка, каким я и был, называли в честь самых отвратительных вещей: демонов, призраков, свиных пятачков, отпрысков обезьяны, бычьих голов, ублюдков. Волчонок – самое нежное из возможных имен. Злые духи, блуждающие по земле в поисках здоровых и красивых детей, услышат, как мать зовет к ужину кого-то омерзительного или устрашающего, и пролетят мимо, не тронув ребенка. То есть, если любишь, назови объект любви так, чтобы его никто не тронул, а значит, оставил в живых. Прозрачное, как воздух, имя может стать щитом. «Волчонок» – это щит.
«Ты стонала от облегчения, а мы массировали и расслабляли твое тело, распутывая узелки весом собственных тел. Ты подняла палец с кольцом и, не отнимая рта от одеяла, спросила:
– Я счастлива?
Я не сразу понял, что ты имеешь в виду цвет кольца настроения и просишь объяснить тебе еще одну частичку Америки. Не успел я и слова сказать, как Лан подставила свою ладонь мне под нос.
– Посмотри и мое кольцо, Волчонок. А я счастлива?
«Начав писать, я возненавидел себя за неуверенность в образах, оговорках, мыслях, я даже сомневался, какую бумагу и ручку выбрать. Каждое предложение я начинал с вводных: «может быть» и «наверное», а заканчивал словами: «по-моему» и «мне кажется». Мама, я сомневаюсь во всем. Даже если в чем-то твердо уверен, я боюсь, что знание вдруг рассеется, исчезнет, несмотря на то что все уже написано. Я разбиваю нас на мелкие осколки, чтобы перенести в другое место – куда, не знаю. А еще не знаю, как тебя называть: белой, азиаткой, сиротой, американкой, матерью?
«Мама, как-то раз ты сказала, что память – это выбор. Была бы ты богом, ты бы знала, что память – это потоп.
«Я бегу по полю так, словно мой обрыв ещё не вписан в историю, словно я сам нисколько не тяжелее слов, составляющих мое имя. И, как у слова, у меня в этом мире нет веса, но все равно я живу своей жизнью. Я бросаю ее перед собой, пока то, что я оставил за спиной, не станет тем, навстречу чему я бегу, - будто я часть семьи.
«Не поворачивая головы, ты посмотрела на меня так, как смотрят все матери, - слишком долго.
«Свобода это всего лишь дистанция между охотником и его добычей.
“I am ready to be every animal / you leave behind,”
“What is a country but a life sentence?”
It’s not fair that the word laughter is trapped inside slaughter.” - в русском переводе как «клан» внутри «заклания».
#майяскнижкой
«Ты стонала от облегчения, а мы массировали и расслабляли твое тело, распутывая узелки весом собственных тел. Ты подняла палец с кольцом и, не отнимая рта от одеяла, спросила:
– Я счастлива?
Я не сразу понял, что ты имеешь в виду цвет кольца настроения и просишь объяснить тебе еще одну частичку Америки. Не успел я и слова сказать, как Лан подставила свою ладонь мне под нос.
– Посмотри и мое кольцо, Волчонок. А я счастлива?
«Начав писать, я возненавидел себя за неуверенность в образах, оговорках, мыслях, я даже сомневался, какую бумагу и ручку выбрать. Каждое предложение я начинал с вводных: «может быть» и «наверное», а заканчивал словами: «по-моему» и «мне кажется». Мама, я сомневаюсь во всем. Даже если в чем-то твердо уверен, я боюсь, что знание вдруг рассеется, исчезнет, несмотря на то что все уже написано. Я разбиваю нас на мелкие осколки, чтобы перенести в другое место – куда, не знаю. А еще не знаю, как тебя называть: белой, азиаткой, сиротой, американкой, матерью?
«Мама, как-то раз ты сказала, что память – это выбор. Была бы ты богом, ты бы знала, что память – это потоп.
«Я бегу по полю так, словно мой обрыв ещё не вписан в историю, словно я сам нисколько не тяжелее слов, составляющих мое имя. И, как у слова, у меня в этом мире нет веса, но все равно я живу своей жизнью. Я бросаю ее перед собой, пока то, что я оставил за спиной, не станет тем, навстречу чему я бегу, - будто я часть семьи.
«Не поворачивая головы, ты посмотрела на меня так, как смотрят все матери, - слишком долго.
«Свобода это всего лишь дистанция между охотником и его добычей.
“I am ready to be every animal / you leave behind,”
“What is a country but a life sentence?”
It’s not fair that the word laughter is trapped inside slaughter.” - в русском переводе как «клан» внутри «заклания».
#майяскнижкой
Быстренькая #майяскнижкой .
1. “Лавр” Евгения Водолазкина. Этому роману уже почти 10 лет, он взял множество премий и был переведен на кучу иностранных языков. Я как человек темный о нем узнала, потому что он занял первое место в списке главных произведений на русском языке XXI века, который составили эксперты “Полки”.
Прямо вот на что-то великое он, по моему темному ощущению, не претендует, было бы лукавством не написать, что читала я его быстро и с тем веселым кайфом, с каким обычно читается беллетристика. Но у меня, возможно, странный подход к кайфу. Мадик, например, сказал, что у него давно лежит книга, но он все не продвинется дальше первых пары десятков страниц, потому что его напрягают анахронизмы в тексте. А меня они развлекают.
По сюжету молоденький русский целитель начинает гулять по средневековой Руси, а потом и отправляется в одиссею за ее пределами, чтобы искупить грех. В конце концов, сменив несколько личностей, он становится старцем, то есть, православным святым. Тема, которой нельзя избежать, если ты сколько-нибудь знаком с классической русской литературой. Я увидела в романе отсылки к “Братьям Карамазовым” (которые пришлось по причине их великолитературности и насыщенности смыслами читать год, с блокнотом и карандашом, быстрее не шло никак) и к Лескову, которого большинство моих друзей не то что не любит, не читал даже, а это упущение, это остроумный и хороший писатель, глубоко копавший в своих поисках того, что такое есть русская душа и русский характер. Как и “Лавр”. Этот роман хорошее такое напоминание во времена, когда “русское” в мире ассоциируется, скорее, с политикой, с Путиным всяким, отравлениями газом “Новичок”, санкциями и ущемлением прав и свобод, что есть трудноопределимый “русский” характер, в котором соединены святость и простодушие, самоотречение и фатализм, широта души и абсурдность логики, а также несгибаемая уверенность в том, что добро побеждает где-то в высшем смысле. Пусть и не всегда в реальности.
Ну и собственно об анахронизмах: автор профессиональный историк и лингвист, он щедро использует древнерусский, но тот очень остроумно уравновешен современным языком и какими-то современными нам смыслами, который вторгаются в текст неожиданно и создают комический эффект. Пожалуй, я еще не встречала такого остроумного использования канцелярита в сегодняшних произведениях. Сегодня же он объявлен злом. А Водолазкин из него делает стиль.
“К Амвросию продолжали ходить болящие. Их было много, хотя в иных обстоятельствах пришедших могло бы быть и больше. Сокращению потока способствовало несколько причин. Главной из них был старец Иннокентий, который запретил беспокоить Амвросия попусту. Лечение зубов, сведение бородавок и тому подобные вещи он не считал достойными поводами для обращения, ибо они отвлекали Арсения от других, более серьёзных случаев.
Такие вопросы, объявил старец, прошу решать по месту жительства”.
Кстати вспомнила слова Умберто Эко (Водолазкина с ним, конечно, сравнивают, в силу схожести бэкграундов). Он говорил, что те детали средневековой жизни в “Имени Розы”, которые казались его читателями наиболее искусственными и невзаправдашними, он брал из исторических источников, а то, что, казалось людям, “так и было” выдумывал сам.
2. “Ее тело и другие” Кармен Мария Мачадо. Сборник рассказов, в котором, как можно понять из названия, исследуется женская телесность и вообще, каково быть женщиной сегодня: книга говорит о материнстве, о сексе, о болезни, о насилии, об утрате психического равновесия, о поиске понятной тебе души, о любви, в том числе - к другой женщине. Странно, конечно, оценивать содержимое по имени автора, но почему-то это энергичное сочетание мне многое рассказало о том, что будет внутри, еще до того, как я приступила к чтению. Внутри был магический реализм латиноамериканских авторов, был феминизм, а еще была искусно рожденная структура рассказов - читаешь и понимаешь, перед тобой нечто ни на что не похожее. Рассказы написаны очень по-разному. Автор резвится, показывая все разное, самобытное и яркое, на что способен ее талант.
1. “Лавр” Евгения Водолазкина. Этому роману уже почти 10 лет, он взял множество премий и был переведен на кучу иностранных языков. Я как человек темный о нем узнала, потому что он занял первое место в списке главных произведений на русском языке XXI века, который составили эксперты “Полки”.
Прямо вот на что-то великое он, по моему темному ощущению, не претендует, было бы лукавством не написать, что читала я его быстро и с тем веселым кайфом, с каким обычно читается беллетристика. Но у меня, возможно, странный подход к кайфу. Мадик, например, сказал, что у него давно лежит книга, но он все не продвинется дальше первых пары десятков страниц, потому что его напрягают анахронизмы в тексте. А меня они развлекают.
По сюжету молоденький русский целитель начинает гулять по средневековой Руси, а потом и отправляется в одиссею за ее пределами, чтобы искупить грех. В конце концов, сменив несколько личностей, он становится старцем, то есть, православным святым. Тема, которой нельзя избежать, если ты сколько-нибудь знаком с классической русской литературой. Я увидела в романе отсылки к “Братьям Карамазовым” (которые пришлось по причине их великолитературности и насыщенности смыслами читать год, с блокнотом и карандашом, быстрее не шло никак) и к Лескову, которого большинство моих друзей не то что не любит, не читал даже, а это упущение, это остроумный и хороший писатель, глубоко копавший в своих поисках того, что такое есть русская душа и русский характер. Как и “Лавр”. Этот роман хорошее такое напоминание во времена, когда “русское” в мире ассоциируется, скорее, с политикой, с Путиным всяким, отравлениями газом “Новичок”, санкциями и ущемлением прав и свобод, что есть трудноопределимый “русский” характер, в котором соединены святость и простодушие, самоотречение и фатализм, широта души и абсурдность логики, а также несгибаемая уверенность в том, что добро побеждает где-то в высшем смысле. Пусть и не всегда в реальности.
Ну и собственно об анахронизмах: автор профессиональный историк и лингвист, он щедро использует древнерусский, но тот очень остроумно уравновешен современным языком и какими-то современными нам смыслами, который вторгаются в текст неожиданно и создают комический эффект. Пожалуй, я еще не встречала такого остроумного использования канцелярита в сегодняшних произведениях. Сегодня же он объявлен злом. А Водолазкин из него делает стиль.
“К Амвросию продолжали ходить болящие. Их было много, хотя в иных обстоятельствах пришедших могло бы быть и больше. Сокращению потока способствовало несколько причин. Главной из них был старец Иннокентий, который запретил беспокоить Амвросия попусту. Лечение зубов, сведение бородавок и тому подобные вещи он не считал достойными поводами для обращения, ибо они отвлекали Арсения от других, более серьёзных случаев.
Такие вопросы, объявил старец, прошу решать по месту жительства”.
Кстати вспомнила слова Умберто Эко (Водолазкина с ним, конечно, сравнивают, в силу схожести бэкграундов). Он говорил, что те детали средневековой жизни в “Имени Розы”, которые казались его читателями наиболее искусственными и невзаправдашними, он брал из исторических источников, а то, что, казалось людям, “так и было” выдумывал сам.
2. “Ее тело и другие” Кармен Мария Мачадо. Сборник рассказов, в котором, как можно понять из названия, исследуется женская телесность и вообще, каково быть женщиной сегодня: книга говорит о материнстве, о сексе, о болезни, о насилии, об утрате психического равновесия, о поиске понятной тебе души, о любви, в том числе - к другой женщине. Странно, конечно, оценивать содержимое по имени автора, но почему-то это энергичное сочетание мне многое рассказало о том, что будет внутри, еще до того, как я приступила к чтению. Внутри был магический реализм латиноамериканских авторов, был феминизм, а еще была искусно рожденная структура рассказов - читаешь и понимаешь, перед тобой нечто ни на что не похожее. Рассказы написаны очень по-разному. Автор резвится, показывая все разное, самобытное и яркое, на что способен ее талант.
Тони Моррисон обладает способностью быть такой сестрой сквозь десятилетия. Удалённость от нас американской расовой борьбы не мешает подключаться к (практически духовидческому) таланту писательницы подсвечивать невысказанные и мрачные вещи о том, что такое быть матерью и дочерью, не сводить эту сферу к чёрному и белому (pun not intended), позволять своим героиням быть неоднозначными. Не «несчастная» чернокожая девочка, которую угнетали белые колонизаторы, а могучая сила, от которой сбегают сыновья, потому что боятся увидеть, как в мать возвращается зло, которому они однажды стали свидетелями.
В общем, читаем, плачем, катарсируем.
Ну и да: «Возлюбленная» это способ поговорить со своей матерью через книгу, если у вас почему-то не получается это сделать вживую.
#mayakillstime
#майяскнижкой
В общем, читаем, плачем, катарсируем.
Ну и да: «Возлюбленная» это способ поговорить со своей матерью через книгу, если у вас почему-то не получается это сделать вживую.
#mayakillstime
#майяскнижкой
Раз уж речь зашла о книгах, очень интересно вот про это мистическое произведение написал Мади. В список для чтения!
А я добавлю, что прочла «С ключом на шее» Карины Шаинян и смело рекомендую не просто как мистическую историю в лучших традициях «Оно», а как предельно точную реконструкцию детской жизни позднего советского периода. Настолько точную, что мурашки по коже. Удивительное это в литературе, когда что-то, что кажется тебе только постыдно твоим, вдруг оказывается отметкой целого поколения.
Речь о детях, живущих в крошечном городе на Севере. В основном этот город населяют геологи и немножко этнографы, первые-то в одной из экспедиций и пробуждают зло, которому только дай волю, и оно воспользуется тем, что дети в городе какие-то несогретые, предоставленные сами себе, не встречающие во взрослых ни понимания, ни сочувствия. Как и в случае с «Петровыми в гриппе и вокруг него» Сальникова я в шоке, что автор столько помнит подробностей из нашего общего (мы ровесницы) прошлого, что складывается ощущение, что ее вводили в гипноз, чтобы восстановить подробности с такой-то документальностью.
#майяскнижкой
А я добавлю, что прочла «С ключом на шее» Карины Шаинян и смело рекомендую не просто как мистическую историю в лучших традициях «Оно», а как предельно точную реконструкцию детской жизни позднего советского периода. Настолько точную, что мурашки по коже. Удивительное это в литературе, когда что-то, что кажется тебе только постыдно твоим, вдруг оказывается отметкой целого поколения.
Речь о детях, живущих в крошечном городе на Севере. В основном этот город населяют геологи и немножко этнографы, первые-то в одной из экспедиций и пробуждают зло, которому только дай волю, и оно воспользуется тем, что дети в городе какие-то несогретые, предоставленные сами себе, не встречающие во взрослых ни понимания, ни сочувствия. Как и в случае с «Петровыми в гриппе и вокруг него» Сальникова я в шоке, что автор столько помнит подробностей из нашего общего (мы ровесницы) прошлого, что складывается ощущение, что ее вводили в гипноз, чтобы восстановить подробности с такой-то документальностью.
#майяскнижкой
Telegram
Про кино и прочую фигню
Суть же сюжета заключается в том, что в дачном комплексе Вьюрки, где летом проживает несколько сотен жителей, происходит странное. Выезд из поселка закрывается, причем не врагами-оккупантами, а некими нездешними силами. Хочешь выехать из Вьюрков, чтобы вернуться…
“Оставаться наедине с бесконечными новостями об общенациональной трагедии, читать бесчисленные статьи в интернете - это замкнутый круг, кратчайший путь ко “вторичной травме” - переживанию, похожему на посттравматический синдром у социальных работников, медсестер и родственников пострадавших. На следующий день после массового убийства в начальной школе я выбрала сидеть и плакать со своими соседями и друзьями. Затем я отправилась в церковь, чтобы плакать с незнакомцами.
“Совместное радование и горевание - священный опыт. Он настолько глубоко человечен по своей природе, что способен преодолеть все наши различия. Массовые эмоциональные переживания дают возможность увидеть, что такое человеческий дух, и прикоснуться к истине. Нам нужны моменты общности с незнакомцами, чтобы вспомнить: мы неразрывно связаны со всеми людьми, как бы сильно нас не злили отдельные комментарии на “Фейсбуке” или нежеланные личные встречи. Общие переживания необязательно должны быть серьезными - мы можем вспомнить о неразрывной связи между людьми, проговорив пару часов со случайным соседом в самолете.
“Мы рождены для общности. Но чтобы растворить двери наших бункеров, эта общность должна быть подлинной.
“Коллективное присутствие - больше, чем просто люди, собравшиеся посмотреть игру, концерт или спектакль. Это возможность почувствовать себя связанным с чем-то большим, чем мы сами. Приглашение ощутить радость, близость к другим, покой и смысл жизни.
“Опыт переживания боли вместе с другими не освобождает от горения или грусти. Это так называемое “министерство присутствия”. Такие моменты напоминают: мы не одиноки в кромешной тьме. Наши разбитые сердца соединены с каждым сердцем в мире, знавшим боль, с самого начала времен.
“Я плохо тебя знаю и не очень хочу вкладываться в наши отношения, но мне импонирует тот факт, что нас бесят одни и те же люди”. Дружба против общего врага - это фальшивая объединяющая сила.
“Политические экстремисты (с любого края) ближе друг к другу, чем к более мягким своим сторонникам.
“Когда мы обесцениваем свою собственную боль (например, сравнивая наш опыт с тем, что пережили другие), мы теряем возможность проявлять эмпатию к чужим историям. Отворачиваясь от собственной радости, чтобы быть ближе к тем, кому сейчас хуже, или чтобы отомстить себе чувством вины, или чтобы выглядеть более сфокусированными, мы отказываем себе в полноте жизни и не ставим амбициозных целей. И наоборот: если мы отрицаем страдания других, наслаждаясь своим счастьем, изолируя себя от мира, делая вид, что не в силах никому помочь, то мы по своей воле отказываемся от объединяющей силы. Вообще говоря, право отказаться от страдания и несправедливости или притвориться, что все в мире в порядке, - это привилегированная позиция.
“Причастность - быть там, где ты хочешь оказаться и где тебя ждут. Вписываться - это быть там, куда ты хочешь попасть, но тебе там не рады или им все равно. Причастность - это когда тебя принимают таким, какой ты есть. Вписываться - это притворяться кем-то другим, чтобы тебя взяли.
#майяскнижкой
“Совместное радование и горевание - священный опыт. Он настолько глубоко человечен по своей природе, что способен преодолеть все наши различия. Массовые эмоциональные переживания дают возможность увидеть, что такое человеческий дух, и прикоснуться к истине. Нам нужны моменты общности с незнакомцами, чтобы вспомнить: мы неразрывно связаны со всеми людьми, как бы сильно нас не злили отдельные комментарии на “Фейсбуке” или нежеланные личные встречи. Общие переживания необязательно должны быть серьезными - мы можем вспомнить о неразрывной связи между людьми, проговорив пару часов со случайным соседом в самолете.
“Мы рождены для общности. Но чтобы растворить двери наших бункеров, эта общность должна быть подлинной.
“Коллективное присутствие - больше, чем просто люди, собравшиеся посмотреть игру, концерт или спектакль. Это возможность почувствовать себя связанным с чем-то большим, чем мы сами. Приглашение ощутить радость, близость к другим, покой и смысл жизни.
“Опыт переживания боли вместе с другими не освобождает от горения или грусти. Это так называемое “министерство присутствия”. Такие моменты напоминают: мы не одиноки в кромешной тьме. Наши разбитые сердца соединены с каждым сердцем в мире, знавшим боль, с самого начала времен.
“Я плохо тебя знаю и не очень хочу вкладываться в наши отношения, но мне импонирует тот факт, что нас бесят одни и те же люди”. Дружба против общего врага - это фальшивая объединяющая сила.
“Политические экстремисты (с любого края) ближе друг к другу, чем к более мягким своим сторонникам.
“Когда мы обесцениваем свою собственную боль (например, сравнивая наш опыт с тем, что пережили другие), мы теряем возможность проявлять эмпатию к чужим историям. Отворачиваясь от собственной радости, чтобы быть ближе к тем, кому сейчас хуже, или чтобы отомстить себе чувством вины, или чтобы выглядеть более сфокусированными, мы отказываем себе в полноте жизни и не ставим амбициозных целей. И наоборот: если мы отрицаем страдания других, наслаждаясь своим счастьем, изолируя себя от мира, делая вид, что не в силах никому помочь, то мы по своей воле отказываемся от объединяющей силы. Вообще говоря, право отказаться от страдания и несправедливости или притвориться, что все в мире в порядке, - это привилегированная позиция.
“Причастность - быть там, где ты хочешь оказаться и где тебя ждут. Вписываться - это быть там, куда ты хочешь попасть, но тебе там не рады или им все равно. Причастность - это когда тебя принимают таким, какой ты есть. Вписываться - это притворяться кем-то другим, чтобы тебя взяли.
#майяскнижкой
Дерсу Узала
Си не любит примерять чужие идентичности. В отличие от ее кузена, который раз в месяц объявляет, что его теперь зовут динозавр или хотя бы Мехмет, хотя у самого другого имя. Говоришь ей, к примеру: «Это что за щенок такой игривый ластится?»
А она: «Нет. Я не щенок. Я - люди!»
Точь-в-точь как охотник Дерсу Узала из романа Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» (1926). Правда, тот говорил «люди» и про себя, и про животных:
«Меня поразило, что Дерсу кабанов называет "людьми". Я спросил его об этом.
- Его все равно люди, - подтвердил он, - только рубашка другой».
Я в детстве читала эту книгу с огромным интересом. Сквозь превосходство и умиление «цивилизованного белого человека» наивности «туземца», которое присуще, понятное дело, автору, в ней сквозит восхищение верованиями дальневосточных народов, которые не считали себя отдельными от природы, а жили внутри неё, руководствуясь высочайшей экологической этикой и принципами гуманизма.
Забавно, как то, что раньше считалось очаровательной простотой неиндустриализированных этносов, сегодня стало единственно возможной мудростью, от которой человечество свернуло в 20 веке куда-то не туда.
«- Как это красиво! - воскликнул я.
- Его самый главный люди, - ответил мне Дерсу, указывая на солнце. - Его
пропади - кругом все пропади.
Он подождал с минуту и затем опять стал говорить:
- Земля тоже люди. Голова его - там, - он указал на северо-восток, - а
ноги - туда, - он указал на юго-запад. - Огонь и вода тоже два сильные люди.
Огонь и вода пропади - тогда все сразу кончай».
«- Не надо стреляй, - сказал он. - Таскай не могу. Напрасно стреляй -
худо, грех.<...>
...Напрасно стрелять грех!
Какая правильная и простая мысль! Почему же европейцы часто злоупотребляют
оружием и сплошь и рядом убивают животных так, ради выстрела, ради забавы?»
«В этот день погода стояла хотя пасмурная и туманная, но было душно и сильно парило. Я опасался дождя и спросил мнения Дерсу насчёт погоды. Он сказал, что сейчас состояние погоды такое, что «туман сам ещё не знает, превратиться ему в тучи или рассеяться». Сказал это он по-своему и опять назвал туман «люди». У него это вышло так, как будто туман рассуждал, превратиться ли ему в дождь или подождать немного».
«Когда я пропускал
какой-нибудь ясный след, Дерсу подсмеивался надо мной, покачивал головой и
говорил:
- Гм! Все равно мальчик. Так ходи, головой качай. Глаза есть, посмотри не
могу, понимай нету. Верно - это люди в городе живи. Олень искай не надо;
кушай хочу - купи. Один сопка живи не могу - скоро пропади».
Я знала, что «Дерсу Узала» экранизировали в СССР, но не знала, что также по этой книге снял картину Акира Куросава, она даже взяла «Оскар» как лучший иностранный фильм.
Дерсу Узала - тот, кого я ожидала бы встретить и у Миядзаки, ещё одного великого японца, который во всех своих мультфильмах так или иначе касается темы экологического равновесия и love-hate взаимоотношений человека и природы.
#майяскнижкой
Си не любит примерять чужие идентичности. В отличие от ее кузена, который раз в месяц объявляет, что его теперь зовут динозавр или хотя бы Мехмет, хотя у самого другого имя. Говоришь ей, к примеру: «Это что за щенок такой игривый ластится?»
А она: «Нет. Я не щенок. Я - люди!»
Точь-в-точь как охотник Дерсу Узала из романа Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» (1926). Правда, тот говорил «люди» и про себя, и про животных:
«Меня поразило, что Дерсу кабанов называет "людьми". Я спросил его об этом.
- Его все равно люди, - подтвердил он, - только рубашка другой».
Я в детстве читала эту книгу с огромным интересом. Сквозь превосходство и умиление «цивилизованного белого человека» наивности «туземца», которое присуще, понятное дело, автору, в ней сквозит восхищение верованиями дальневосточных народов, которые не считали себя отдельными от природы, а жили внутри неё, руководствуясь высочайшей экологической этикой и принципами гуманизма.
Забавно, как то, что раньше считалось очаровательной простотой неиндустриализированных этносов, сегодня стало единственно возможной мудростью, от которой человечество свернуло в 20 веке куда-то не туда.
«- Как это красиво! - воскликнул я.
- Его самый главный люди, - ответил мне Дерсу, указывая на солнце. - Его
пропади - кругом все пропади.
Он подождал с минуту и затем опять стал говорить:
- Земля тоже люди. Голова его - там, - он указал на северо-восток, - а
ноги - туда, - он указал на юго-запад. - Огонь и вода тоже два сильные люди.
Огонь и вода пропади - тогда все сразу кончай».
«- Не надо стреляй, - сказал он. - Таскай не могу. Напрасно стреляй -
худо, грех.<...>
...Напрасно стрелять грех!
Какая правильная и простая мысль! Почему же европейцы часто злоупотребляют
оружием и сплошь и рядом убивают животных так, ради выстрела, ради забавы?»
«В этот день погода стояла хотя пасмурная и туманная, но было душно и сильно парило. Я опасался дождя и спросил мнения Дерсу насчёт погоды. Он сказал, что сейчас состояние погоды такое, что «туман сам ещё не знает, превратиться ему в тучи или рассеяться». Сказал это он по-своему и опять назвал туман «люди». У него это вышло так, как будто туман рассуждал, превратиться ли ему в дождь или подождать немного».
«Когда я пропускал
какой-нибудь ясный след, Дерсу подсмеивался надо мной, покачивал головой и
говорил:
- Гм! Все равно мальчик. Так ходи, головой качай. Глаза есть, посмотри не
могу, понимай нету. Верно - это люди в городе живи. Олень искай не надо;
кушай хочу - купи. Один сопка живи не могу - скоро пропади».
Я знала, что «Дерсу Узала» экранизировали в СССР, но не знала, что также по этой книге снял картину Акира Куросава, она даже взяла «Оскар» как лучший иностранный фильм.
Дерсу Узала - тот, кого я ожидала бы встретить и у Миядзаки, ещё одного великого японца, который во всех своих мультфильмах так или иначе касается темы экологического равновесия и love-hate взаимоотношений человека и природы.
#майяскнижкой
Не очень дружная (но какая уж есть) семья, которая состоит из троих сиблингов, их детей и старухи-матери, прячется от пандемии в доме своего детства, в котором когда-то разыгралась трагическая история. Они, на мой вкус, слишком долго торчат вместе, но при этом актёры играют хорошо, их персонажи интересные люди, ну кроме что разве что неприметной жены младшего брата, с которой тот вечно ссорится, неясно, почему. Развязка очевидна с самого начала, но занимательно смотреть, какие выводы о себе, роли семьи, памяти и детстве сделают герои, выясняя, кто виноват в том, что все выросли такие странненькие и несчастненькие.
Смотреть интересно, потому что для меня турецкие фильмы - это возможность заглянуть в культуру страны, в которой я живу. Возможно, я бы не подступилась к точно такому же фильму, снятому, скажем, испанским режиссёром, мне не хватило сложности и изящности, чтобы фильм потерял свои национальные контуры, но когда я смотрела глазами зрителя, заинтересованного именно в турецких реалиях, испытывала даже какую-то гордость: могут, когда хотят :)
Ещё одна прикольная формальная деталь - в фильме сплетаются реальные события и фильм, снятый по реальным событиям. Это напомнило мне семейные альбомы, которые открываешь, в надежде, что в лицах давно ушедших родственников, в их позах, взглядах, улыбках или отсутствии таковых, прочитаешь какие-то знаки, хоть что-то, что поможет заполнить белые страницы семейной истории и лучше понять себя.
4. Я сейчас слушаю “Происхождение всех вещей” Элизабет Гилберт. Его называют лучшим из ее произведений. Я Гилберт люблю, какого бы мнения люди ни были о ее писательском таланте, потому что она своей персоной в соцсетях умеет внушить мне ощущение неодиночества, того, что слушаешь своего человека. А это огромный талант. Не всякий, кто искреннен, умеет донести эту искренность так обаятельно . Она созидательна и при этом бережно-добра, а мне, как немножко поломанному головой человеку, только этого и надо в людях, я таких обожаю. Пишу, собственно, про недослушанное, но на память отмечу - хорошее чтение промозглой осенью. Это стилизация под старые английские романы, и знакомый стиль действует умиротворяюще. Он на первый взгляд более безыскусный, чем модные эксперименты с языком, но требует большого таланта, и Гилберт уверенно чувствует себя в своем мастерстве, и все у нее ладно скроено и крепко сшито, и вообще ей идет быть писательницей семейных эпосов. Главная героиня - синий чулок, энтузиастка ботаники, которая изучает мхи в частности и мир растений вообще. Погружаться в сферу ее интересов приятно. Заметно, какое глубокое исследование провела Гилберт, пока писала книгу. Случайная цитата, которая никак не отражает рисерч автора книги, а скорее указывает на низменность моего чувства юмора: "Как там говорил этот ничтожный лягушатник, Альма? «Выращивать ваниль на Таити легче, чем пердеть во сне». (смеялась, простите).
#майяскнижкой
Смотреть интересно, потому что для меня турецкие фильмы - это возможность заглянуть в культуру страны, в которой я живу. Возможно, я бы не подступилась к точно такому же фильму, снятому, скажем, испанским режиссёром, мне не хватило сложности и изящности, чтобы фильм потерял свои национальные контуры, но когда я смотрела глазами зрителя, заинтересованного именно в турецких реалиях, испытывала даже какую-то гордость: могут, когда хотят :)
Ещё одна прикольная формальная деталь - в фильме сплетаются реальные события и фильм, снятый по реальным событиям. Это напомнило мне семейные альбомы, которые открываешь, в надежде, что в лицах давно ушедших родственников, в их позах, взглядах, улыбках или отсутствии таковых, прочитаешь какие-то знаки, хоть что-то, что поможет заполнить белые страницы семейной истории и лучше понять себя.
4. Я сейчас слушаю “Происхождение всех вещей” Элизабет Гилберт. Его называют лучшим из ее произведений. Я Гилберт люблю, какого бы мнения люди ни были о ее писательском таланте, потому что она своей персоной в соцсетях умеет внушить мне ощущение неодиночества, того, что слушаешь своего человека. А это огромный талант. Не всякий, кто искреннен, умеет донести эту искренность так обаятельно . Она созидательна и при этом бережно-добра, а мне, как немножко поломанному головой человеку, только этого и надо в людях, я таких обожаю. Пишу, собственно, про недослушанное, но на память отмечу - хорошее чтение промозглой осенью. Это стилизация под старые английские романы, и знакомый стиль действует умиротворяюще. Он на первый взгляд более безыскусный, чем модные эксперименты с языком, но требует большого таланта, и Гилберт уверенно чувствует себя в своем мастерстве, и все у нее ладно скроено и крепко сшито, и вообще ей идет быть писательницей семейных эпосов. Главная героиня - синий чулок, энтузиастка ботаники, которая изучает мхи в частности и мир растений вообще. Погружаться в сферу ее интересов приятно. Заметно, какое глубокое исследование провела Гилберт, пока писала книгу. Случайная цитата, которая никак не отражает рисерч автора книги, а скорее указывает на низменность моего чувства юмора: "Как там говорил этот ничтожный лягушатник, Альма? «Выращивать ваниль на Таити легче, чем пердеть во сне». (смеялась, простите).
#майяскнижкой
#майяскнижкой
«Путь через лес. О грибах и скорби»
Нон-фикшн о работе горя после смерти любимого человека и походам по грибы как способе прожить траур. Это очень странная комбинация на первый взгляд. Такой микс личных воспоминаний, дневник состояний, в которые погрузилась вдова Лонг Литт Вун, и скрупулезного описания видов грибов, причуд норвежских грибников, микологических тонкостей, кулинарных рецептов – вплоть до десертов из грибов, а также цветных фотографий грибов, сделанных самой женщиной. Нужно добавить еще следующие два обстоятельства: авторка - малайзийка, для которой норвежская культура, о которой она пишет, не родная, а еще - антропологиня, которая время от времени вставляет научные параллели в повествование, получается интересный взгляд “чужака”, который добавляет интересных инсайтов, при этом балансирует взвешенным подходом ученого. Вышло оригинально (fun fact: это самая переводимая на иностранные языки книга на норвежском).
Описан путь Литт Вун к микологии лаконичным, утешительным языком - упс, уже второй раз подряд пишу, как успокаивают простые книги – в ней есть юморные наблюдения, но она не претендует на изыски, и от этого кажется более убедительной.
Не знаю, поглотит ли вас «Путь через лес» так, как меня. Не могу быть объективной, потому что мне с детства интересны грибы, к тому же я переехала в город, в котором есть огромный лес, а в лесу этом растут грибы, каких я раньше не видела, – поэтому интерес мой получил новую пищу и возможность его удовлетворять, когда мне заблагорассудится.
Я читала детальные описания грибов, как крайне полезную, актуальную для меня информацию – ведь я могу столкнуться с чем-то похожим прямо сегодня. Не уверена, что это будет так же интересно, если вас не трогают грибы. Уверена, что части книги про проживание утраты отзовутся у каждого, мы все кого-то или что-то теряли или когда-то будем терять. А уж то, как авторка справляется со своей болью – да хоть бы и посредством увлечения микологией – по сути неважно. Важно, что она милосердно показывает всем остальным: из темноты и горя есть выход. После смерти есть жизнь. Природа - как раскрывшая объятия мать, которая может дать ресурс пережить даже то, что кажется невыносимым.
Цитаты:
“Простое правило для новичков – обходить стороной все полностью одноцветные дикие грибы, белые или коричневые от шляпки до ножки. Больше подсказок из наших преподавателей было не вытянуть. Мы поняли, что простого способа определить, ядовит ли гриб, не существует. Грибы надо заучивать каждый по отдельности. По-другому никак”.
“В Норвегии экзамен на микологическую компетентность проводят с 1952 года. Проверку рекомендуется пройти через год после окончания подготовительного курса - это позволяет убедиться, что кандидат демонстрирует экзаменатору не плод дисциплинированной зубрежки, а по-настоящему усвоенные знания. Успешно сдавшие экзамен получают право помогать более опытным компетентным грибникам на постах грибного контроля. Вся система - от подготовки грибников до организации постов - явление уникальное в международном масштабе... Ни в Дании, ни в Швеции системы грибного контроля в том виде, в котором ее знают норвежцы, не существует. Во Франции, кстати, раньше можно было проверить собранные грибы на съедобность в ближайшей аптеке - микология входила в программу подготовки фармацевтов. К сожалению, теперь это не так”.
“Концепция rite de passage, обряда перехода, - важный вклад, внесенный антропологами в изучение общества... Крещение, конфирмация, свадьба, похороны - все это примеры обрядов перехода. Ван Геннеп сравнивает общество с домом, комнаты которого символизируют разные общественные группы. На пути из одной комнаты в другую человек проходит три этапа, где отсечение и включение обрамляют этап перехода, когда индивид не входит ни в старую, ни в новую группу”.
“Запах воспринимается по-разному не только разными людьми, но и в разных культурах. Социализируясь в той или иной национальной среде, мы учимся любить некоторые запахи больше других...
«Путь через лес. О грибах и скорби»
Нон-фикшн о работе горя после смерти любимого человека и походам по грибы как способе прожить траур. Это очень странная комбинация на первый взгляд. Такой микс личных воспоминаний, дневник состояний, в которые погрузилась вдова Лонг Литт Вун, и скрупулезного описания видов грибов, причуд норвежских грибников, микологических тонкостей, кулинарных рецептов – вплоть до десертов из грибов, а также цветных фотографий грибов, сделанных самой женщиной. Нужно добавить еще следующие два обстоятельства: авторка - малайзийка, для которой норвежская культура, о которой она пишет, не родная, а еще - антропологиня, которая время от времени вставляет научные параллели в повествование, получается интересный взгляд “чужака”, который добавляет интересных инсайтов, при этом балансирует взвешенным подходом ученого. Вышло оригинально (fun fact: это самая переводимая на иностранные языки книга на норвежском).
Описан путь Литт Вун к микологии лаконичным, утешительным языком - упс, уже второй раз подряд пишу, как успокаивают простые книги – в ней есть юморные наблюдения, но она не претендует на изыски, и от этого кажется более убедительной.
Не знаю, поглотит ли вас «Путь через лес» так, как меня. Не могу быть объективной, потому что мне с детства интересны грибы, к тому же я переехала в город, в котором есть огромный лес, а в лесу этом растут грибы, каких я раньше не видела, – поэтому интерес мой получил новую пищу и возможность его удовлетворять, когда мне заблагорассудится.
Я читала детальные описания грибов, как крайне полезную, актуальную для меня информацию – ведь я могу столкнуться с чем-то похожим прямо сегодня. Не уверена, что это будет так же интересно, если вас не трогают грибы. Уверена, что части книги про проживание утраты отзовутся у каждого, мы все кого-то или что-то теряли или когда-то будем терять. А уж то, как авторка справляется со своей болью – да хоть бы и посредством увлечения микологией – по сути неважно. Важно, что она милосердно показывает всем остальным: из темноты и горя есть выход. После смерти есть жизнь. Природа - как раскрывшая объятия мать, которая может дать ресурс пережить даже то, что кажется невыносимым.
Цитаты:
“Простое правило для новичков – обходить стороной все полностью одноцветные дикие грибы, белые или коричневые от шляпки до ножки. Больше подсказок из наших преподавателей было не вытянуть. Мы поняли, что простого способа определить, ядовит ли гриб, не существует. Грибы надо заучивать каждый по отдельности. По-другому никак”.
“В Норвегии экзамен на микологическую компетентность проводят с 1952 года. Проверку рекомендуется пройти через год после окончания подготовительного курса - это позволяет убедиться, что кандидат демонстрирует экзаменатору не плод дисциплинированной зубрежки, а по-настоящему усвоенные знания. Успешно сдавшие экзамен получают право помогать более опытным компетентным грибникам на постах грибного контроля. Вся система - от подготовки грибников до организации постов - явление уникальное в международном масштабе... Ни в Дании, ни в Швеции системы грибного контроля в том виде, в котором ее знают норвежцы, не существует. Во Франции, кстати, раньше можно было проверить собранные грибы на съедобность в ближайшей аптеке - микология входила в программу подготовки фармацевтов. К сожалению, теперь это не так”.
“Концепция rite de passage, обряда перехода, - важный вклад, внесенный антропологами в изучение общества... Крещение, конфирмация, свадьба, похороны - все это примеры обрядов перехода. Ван Геннеп сравнивает общество с домом, комнаты которого символизируют разные общественные группы. На пути из одной комнаты в другую человек проходит три этапа, где отсечение и включение обрамляют этап перехода, когда индивид не входит ни в старую, ни в новую группу”.
“Запах воспринимается по-разному не только разными людьми, но и в разных культурах. Социализируясь в той или иной национальной среде, мы учимся любить некоторые запахи больше других...
Еще один момент - фотография, единственная оставшаяся у Анны, хранит в себе историю семьи. Хотя на ней нет ни одного человека.
—
Моя бабушка вырезала себя из фотографий, на которых себе не нравилась, потому что выкинуть было жаль ради других людей, тогда фото представляли собой ценность.
И, хотя ее лица там нет, это умолчание, эти вырезанные из фотобумаги овалы говорят о ее присутствии не меньше.
#майяскнижкой
—
Моя бабушка вырезала себя из фотографий, на которых себе не нравилась, потому что выкинуть было жаль ради других людей, тогда фото представляли собой ценность.
И, хотя ее лица там нет, это умолчание, эти вырезанные из фотобумаги овалы говорят о ее присутствии не меньше.
#майяскнижкой
***
Скорость расстояния между нами:
не кто-то уходит, а другой остается,
а двойная скорость уходящих друг от друга.
От дома, который я разрушил, даже обломки — не мои.
А в свое время слова, которые мы хотели сказать друг другу
в течение жизни, были ровными штабелями окон
рядом с новым домом,
пока мы еще молчали.
Не знаю, что было с тобой с тех пор,
и не знаю, как случилось со мной
то, что случилось с тех пор:
помнить — это разновидность надежды.
* * *
Что это? Это старый чулан.
Нет. Это бывшая большая любовь.
Трепет и блаженство были в этой темноте,
и надежда. Кажется, я когда-то здесь был.
Я не подходил ближе, чтобы разглядеть.
Это голоса, зовущие из сна.
Нет, это большая любовь.
Нет, это старый чулан.
***
Тело — причина любви,
а потом — крепость любви,
а потом — тюрьма любви,
но когда человек умирает,
любовь выходит из него на свободу,
и как много её,
словно сломалась машина удачи,
и враз посыпались из неё,
звеня, все монеты
всех поколений счастья.
***
Я приглашен в жизнь. Но
вижу, что хозяева показывают признаки
усталости и нетерпения. Деревья шевелятся,
облака молчат и уходят, горы смещаются
с места на место, небо зевает. А по ночам
ветер недовольно передвигает вещи,
дым, люди, огни.
Я записываюсь в книгу посетителей
Господа Бога: побывал здесь в гостях,
было хорошо, получил удовольствие,
грешил, изменял, нахожусь под впечатлением
от того, как меня принимали
в этом мире.
***
Это ворота без стены.
Это стена без ворот.
Это память, которая
никогда не сможет
снова любить то, что помнит,
не обнимет,
не будет перешептываться,
не увидит.
***
Однажды большая любовь рассекла
мою жизнь на две части. Первая продолжает
виться где-то в ином месте, как разрубленная змея.
Прошло много лет, и они принесли покой,
излечение сердцу, отдых глазам.
Я теперь как тот, кто стоит у дороги в Иудейской пустыне
напротив указателя “Уровень моря”;
и он не видит моря, но – знает.
Так я помню твое лицо
повсюду – на уровне
твоего лица.
Стихотворения Йехуды Амихая
❤️🔥
#майяскнижкой
Скорость расстояния между нами:
не кто-то уходит, а другой остается,
а двойная скорость уходящих друг от друга.
От дома, который я разрушил, даже обломки — не мои.
А в свое время слова, которые мы хотели сказать друг другу
в течение жизни, были ровными штабелями окон
рядом с новым домом,
пока мы еще молчали.
Не знаю, что было с тобой с тех пор,
и не знаю, как случилось со мной
то, что случилось с тех пор:
помнить — это разновидность надежды.
* * *
Что это? Это старый чулан.
Нет. Это бывшая большая любовь.
Трепет и блаженство были в этой темноте,
и надежда. Кажется, я когда-то здесь был.
Я не подходил ближе, чтобы разглядеть.
Это голоса, зовущие из сна.
Нет, это большая любовь.
Нет, это старый чулан.
***
Тело — причина любви,
а потом — крепость любви,
а потом — тюрьма любви,
но когда человек умирает,
любовь выходит из него на свободу,
и как много её,
словно сломалась машина удачи,
и враз посыпались из неё,
звеня, все монеты
всех поколений счастья.
***
Я приглашен в жизнь. Но
вижу, что хозяева показывают признаки
усталости и нетерпения. Деревья шевелятся,
облака молчат и уходят, горы смещаются
с места на место, небо зевает. А по ночам
ветер недовольно передвигает вещи,
дым, люди, огни.
Я записываюсь в книгу посетителей
Господа Бога: побывал здесь в гостях,
было хорошо, получил удовольствие,
грешил, изменял, нахожусь под впечатлением
от того, как меня принимали
в этом мире.
***
Это ворота без стены.
Это стена без ворот.
Это память, которая
никогда не сможет
снова любить то, что помнит,
не обнимет,
не будет перешептываться,
не увидит.
***
Однажды большая любовь рассекла
мою жизнь на две части. Первая продолжает
виться где-то в ином месте, как разрубленная змея.
Прошло много лет, и они принесли покой,
излечение сердцу, отдых глазам.
Я теперь как тот, кто стоит у дороги в Иудейской пустыне
напротив указателя “Уровень моря”;
и он не видит моря, но – знает.
Так я помню твое лицо
повсюду – на уровне
твоего лица.
Стихотворения Йехуды Амихая
❤️🔥
#майяскнижкой
Rosi Braidotti's nomadic theory outlines a sustainable modern subjectivity as one in flux, never opposed to a dominant hierarchy yet intrinsically other, always in the process of becoming, and perpetually engaged in dynamic power relations both creative and restrictive. Nomadic theory offers an original and powerful alternative for scholars working in cultural and social criticism and has, over the past decade, crept into continental philosophy, queer theory, and feminist, postcolonial, techno-science, media, and race studies, as well as into architecture, history, and anthropology. This collection provides a core introduction to Braidotti's nomadic theory and its innovative formulations, which playfully engage with Deleuze, Foucault, Irigaray, and a host of political and cultural issues. Arranged thematically, essays begin with such concepts as sexual difference and embodied subjectivity and follow with explorations in technoscience, feminism, postsecular citizenship, and the politics of affirmation. Braidotti develops a distinctly positive critical theory that rejuvenates the experience of political scholarship. Inspired yet not confined by Deleuzian vitalism, with its commitment to the ontology of flows, networks, and dynamic transformations, she emphasizes affects, imagination, and creativity and the politics of radical immanence. Incorporating ideas from Nietzsche and Spinoza as well, Braidotti establishes a critical-theoretical framework equal parts critique and creation. Ever mindful of the perils of defining difference in terms of denigration and the related tendency to subordinate sexualized, racialized, and naturalized others, she explores the eco-philosophical implications of nomadic theory, feminism, and the irreducibility of sexual difference and sexuality. Her dialogue with technoscience is crucial to nomadic theory, which deterritorializes the established understanding of what counts as human, along with our relationship to animals, the environment, and changing notions of materialism. Keeping her distance from the near-obsessive focus on vulnerability, trauma, and melancholia in contemporary political thought, Braidotti promotes a politics of affirmation that has the potential to become its own generative life force.
#майяскнижкой
#майяскнижкой
#майяскнижкой
В последнее время я очень часто слышу упоминания книги «Ненасильственное общение» Маршалла Розенберга - то там, то сям. Решив, что это очередной знак, и мне туда надо, прочитала. Под большим впечатлением! Хочется применять! (Я вообще по натуре своей склонна к насильственному общению - побыстрее убедить/заставить человека сделать так, как надо мне, натуру свою неприятную признаю и желаю над ней властвовать). Потому что насильственные всякие приемчики хоть и выглядят как шорткаты, на самом деле такими не являются, а если куда-то и приводят, то в тупик.
https://t.me/daracharity/1052
В последнее время я очень часто слышу упоминания книги «Ненасильственное общение» Маршалла Розенберга - то там, то сям. Решив, что это очередной знак, и мне туда надо, прочитала. Под большим впечатлением! Хочется применять! (Я вообще по натуре своей склонна к насильственному общению - побыстрее убедить/заставить человека сделать так, как надо мне, натуру свою неприятную признаю и желаю над ней властвовать). Потому что насильственные всякие приемчики хоть и выглядят как шорткаты, на самом деле такими не являются, а если куда-то и приводят, то в тупик.
https://t.me/daracharity/1052
Telegram
Dara Charity Foundation
#дара_чтение
4 принципа ненасильственного общения, которые помогают слышать и быть услышанными
Ненасильственное общение (ННО) – это коммуникативный подход, осноанный на принципах ненасилия. Это не столько техника, которая позволяет разрешить споры и конфликты…
4 принципа ненасильственного общения, которые помогают слышать и быть услышанными
Ненасильственное общение (ННО) – это коммуникативный подход, осноанный на принципах ненасилия. Это не столько техника, которая позволяет разрешить споры и конфликты…
«Самым странным было увидеть дом, где я прожил первые девять лет своей жизни. На этот раз меня подвело не чувство масштаба, а масштаб чувств. Я был уверен, что, увидев этот дом снова через несколько десятков лет, обязательно расчувствуюсь, но на самом деле испытал всего лишь небольшой интерес и через десять минут был вполне рад уйти восвояси.
Несколько лет назад одна художница провела серию длинных интервью с каждым из моих братьев и мной, зарисовывая наши воспоминания о доме нашего детства. «Какого цвета входная дверь? Что ты видишь при входе? Пол голый или с ковром? Сколько ступенек в лестнице на второй этаж? Как выглядят перила? Есть ли на окнах шторы? Сколько лампочек в люстре? (Все ее вопросы задавались в настоящем времени.)
Потом она представила три разных плана нашего дома, соответствующих нашим воспоминаниям. Расхождения были ошеломительными: разная конфигурация комнат, разный масштаб, даже разное количество этажей.
Как такое возможно? Это было не какое-то здание, куда мы заходили всего несколько раз. Это был дом, в котором нас вырастили. Возможно, ее эксперимент доказал, что полагаться на память можно еще меньше, чем мы думали, или что в детстве мы были слишком заняты, чтобы обращать внимание на то, что нас окружало. Но намного больше тревоги вызывает вероятность того, что дом – который мы считаем неотъемлемой частью историй, которые придумываем сами, и тех, в которые верим, – вовсе не настолько важен, как нам кажется. Возможно, что в конце концов дом – это всего лишь место».
Джонатан Сафран Фоер, «Погода - это мы».
#майяскнижкой
Несколько лет назад одна художница провела серию длинных интервью с каждым из моих братьев и мной, зарисовывая наши воспоминания о доме нашего детства. «Какого цвета входная дверь? Что ты видишь при входе? Пол голый или с ковром? Сколько ступенек в лестнице на второй этаж? Как выглядят перила? Есть ли на окнах шторы? Сколько лампочек в люстре? (Все ее вопросы задавались в настоящем времени.)
Потом она представила три разных плана нашего дома, соответствующих нашим воспоминаниям. Расхождения были ошеломительными: разная конфигурация комнат, разный масштаб, даже разное количество этажей.
Как такое возможно? Это было не какое-то здание, куда мы заходили всего несколько раз. Это был дом, в котором нас вырастили. Возможно, ее эксперимент доказал, что полагаться на память можно еще меньше, чем мы думали, или что в детстве мы были слишком заняты, чтобы обращать внимание на то, что нас окружало. Но намного больше тревоги вызывает вероятность того, что дом – который мы считаем неотъемлемой частью историй, которые придумываем сами, и тех, в которые верим, – вовсе не настолько важен, как нам кажется. Возможно, что в конце концов дом – это всего лишь место».
Джонатан Сафран Фоер, «Погода - это мы».
#майяскнижкой
Forwarded from О мышах и людях
“Оставаться наедине с бесконечными новостями об общенациональной трагедии, читать бесчисленные статьи в интернете - это замкнутый круг, кратчайший путь ко “вторичной травме” - переживанию, похожему на посттравматический синдром у социальных работников, медсестер и родственников пострадавших. На следующий день после массового убийства в начальной школе я выбрала сидеть и плакать со своими соседями и друзьями. Затем я отправилась в церковь, чтобы плакать с незнакомцами.
“Совместное радование и горевание - священный опыт. Он настолько глубоко человечен по своей природе, что способен преодолеть все наши различия. Массовые эмоциональные переживания дают возможность увидеть, что такое человеческий дух, и прикоснуться к истине. Нам нужны моменты общности с незнакомцами, чтобы вспомнить: мы неразрывно связаны со всеми людьми, как бы сильно нас не злили отдельные комментарии на “Фейсбуке” или нежеланные личные встречи. Общие переживания необязательно должны быть серьезными - мы можем вспомнить о неразрывной связи между людьми, проговорив пару часов со случайным соседом в самолете.
“Мы рождены для общности. Но чтобы растворить двери наших бункеров, эта общность должна быть подлинной.
“Коллективное присутствие - больше, чем просто люди, собравшиеся посмотреть игру, концерт или спектакль. Это возможность почувствовать себя связанным с чем-то большим, чем мы сами. Приглашение ощутить радость, близость к другим, покой и смысл жизни.
“Опыт переживания боли вместе с другими не освобождает от горения или грусти. Это так называемое “министерство присутствия”. Такие моменты напоминают: мы не одиноки в кромешной тьме. Наши разбитые сердца соединены с каждым сердцем в мире, знавшим боль, с самого начала времен.
“Я плохо тебя знаю и не очень хочу вкладываться в наши отношения, но мне импонирует тот факт, что нас бесят одни и те же люди”. Дружба против общего врага - это фальшивая объединяющая сила.
“Политические экстремисты (с любого края) ближе друг к другу, чем к более мягким своим сторонникам.
“Когда мы обесцениваем свою собственную боль (например, сравнивая наш опыт с тем, что пережили другие), мы теряем возможность проявлять эмпатию к чужим историям. Отворачиваясь от собственной радости, чтобы быть ближе к тем, кому сейчас хуже, или чтобы отомстить себе чувством вины, или чтобы выглядеть более сфокусированными, мы отказываем себе в полноте жизни и не ставим амбициозных целей. И наоборот: если мы отрицаем страдания других, наслаждаясь своим счастьем, изолируя себя от мира, делая вид, что не в силах никому помочь, то мы по своей воле отказываемся от объединяющей силы. Вообще говоря, право отказаться от страдания и несправедливости или притвориться, что все в мире в порядке, - это привилегированная позиция.
“Причастность - быть там, где ты хочешь оказаться и где тебя ждут. Вписываться - это быть там, куда ты хочешь попасть, но тебе там не рады или им все равно. Причастность - это когда тебя принимают таким, какой ты есть. Вписываться - это притворяться кем-то другим, чтобы тебя взяли.
#майяскнижкой
“Совместное радование и горевание - священный опыт. Он настолько глубоко человечен по своей природе, что способен преодолеть все наши различия. Массовые эмоциональные переживания дают возможность увидеть, что такое человеческий дух, и прикоснуться к истине. Нам нужны моменты общности с незнакомцами, чтобы вспомнить: мы неразрывно связаны со всеми людьми, как бы сильно нас не злили отдельные комментарии на “Фейсбуке” или нежеланные личные встречи. Общие переживания необязательно должны быть серьезными - мы можем вспомнить о неразрывной связи между людьми, проговорив пару часов со случайным соседом в самолете.
“Мы рождены для общности. Но чтобы растворить двери наших бункеров, эта общность должна быть подлинной.
“Коллективное присутствие - больше, чем просто люди, собравшиеся посмотреть игру, концерт или спектакль. Это возможность почувствовать себя связанным с чем-то большим, чем мы сами. Приглашение ощутить радость, близость к другим, покой и смысл жизни.
“Опыт переживания боли вместе с другими не освобождает от горения или грусти. Это так называемое “министерство присутствия”. Такие моменты напоминают: мы не одиноки в кромешной тьме. Наши разбитые сердца соединены с каждым сердцем в мире, знавшим боль, с самого начала времен.
“Я плохо тебя знаю и не очень хочу вкладываться в наши отношения, но мне импонирует тот факт, что нас бесят одни и те же люди”. Дружба против общего врага - это фальшивая объединяющая сила.
“Политические экстремисты (с любого края) ближе друг к другу, чем к более мягким своим сторонникам.
“Когда мы обесцениваем свою собственную боль (например, сравнивая наш опыт с тем, что пережили другие), мы теряем возможность проявлять эмпатию к чужим историям. Отворачиваясь от собственной радости, чтобы быть ближе к тем, кому сейчас хуже, или чтобы отомстить себе чувством вины, или чтобы выглядеть более сфокусированными, мы отказываем себе в полноте жизни и не ставим амбициозных целей. И наоборот: если мы отрицаем страдания других, наслаждаясь своим счастьем, изолируя себя от мира, делая вид, что не в силах никому помочь, то мы по своей воле отказываемся от объединяющей силы. Вообще говоря, право отказаться от страдания и несправедливости или притвориться, что все в мире в порядке, - это привилегированная позиция.
“Причастность - быть там, где ты хочешь оказаться и где тебя ждут. Вписываться - это быть там, куда ты хочешь попасть, но тебе там не рады или им все равно. Причастность - это когда тебя принимают таким, какой ты есть. Вписываться - это притворяться кем-то другим, чтобы тебя взяли.
#майяскнижкой
Магический реализм не спасает
Незадолго до того, как Бишимбаев убил Салтанат Нукенову и в Казахстане разразился гнев, «вскрылся фурункул», как пишут в соцсетях, я прочитала книгу «Отец смотрит на запад» Екатерины Манойло, и книга эта о гендерном насилии, которое происходит в российском селе, где живут этнические казахи. (Екатерина - наполовину казашка, и ее книга включает в себя биографические моменты, как она говорила в интервью).
Живет себе обычная семья: отстраненная русская мама, отстраненный казахский папа, одинокая старшая дочь (которую тетка называет Улболсын, чтобы магия ее имени призвала сына) и действительно родившийся после нее мальчик с особыми потребностями. Мальчик не разговаривает, а поет и слабо оправдывает мечты о «наследнике». Однажды утром уставшего отца-дальнобойщика так раздражает голос сына, которого тщетно пытается успокоить старшая сестра, что он нечаянно роняет на ребенка телевизор. Но мальчик не умирает. Вернее, умирает, но не весь - остаётся его голос, который поет в самый неподходящий для односельчан момент, раскрывая их тайны.
Книга показалась мне довольно точно показывающей народные традиции (и я даже не про бытовое насилие) - от чая в кесешках, до того как играют свадьбы в глубинке. В книге часто встречаются хорошие яркие образы. (И отрицательные персонажи довольно выпуклые, впрочем, положительных там не нащупывается, ну разве кроме двух молодых женщин). Она динамичная и reads like a train. Сцена в мазаре держала меня в напряжении что твой Стивен Кинг.
Но - не мое. Книга однозначно не проходит мой внутренний тест на деколониальность, потому что побег в Москву звучит в ней как единственный шанс на счастливую жизнь подальше от «дикой Азии» и другие кринж-моменты проскакивают, но я подумала: по крайней мере, авторка имела право на эти темы, ведь она описывает не чужое, а собственное детство. А через какую призму это делает, это уже ее личное дело, а мое дело - хотеть или не хотеть перечитывать.
Не буду раскрывать подробностей, связанных с бытовым насилием, которое гадкой красной нитью идет сквозь второй и третий акты, но скажу лишь, что решающую роль в моменты, когда помощи ждать неоткуда, играет голос покойного братика, который очень любил свою сестру при жизни и, разумеется, не собирается прекращать этого делать после смерти.
Я люблю магический реализм с тех пор, как прочла «сто лет одиночества» и думала: а что, так можно было? Можно было так беспардонно и щедро мешать обыденное и сверхъестественное?» И я читала латиноамериканцев, и серба Павича, и американских авторов, которые пишут в этом жанре. А потом как-то вдруг стали попадаться мне одна да другой книги с магическим реализмом на русском языке. И я поняла, читая «Отца», что мне надоело.
В книгах, вроде «Отец смотрит на запад», «Калечина-малечина», «Конец света, моя любовь», «С ключом на шее» у главных героинь нет надежды решить страшные проблемы в семье и вне ее без помощи потусторонних сил. Потому что они никого не интересуют. И не в последнюю очередь - своих родителей. И я подумала: хватит. Хватит мечтать о волшебных помощниках, которые вызволят и спасут. Потому что волшебства нихуя не бывает.
Человеку может помочь только человек.
#майяскнижкой
Незадолго до того, как Бишимбаев убил Салтанат Нукенову и в Казахстане разразился гнев, «вскрылся фурункул», как пишут в соцсетях, я прочитала книгу «Отец смотрит на запад» Екатерины Манойло, и книга эта о гендерном насилии, которое происходит в российском селе, где живут этнические казахи. (Екатерина - наполовину казашка, и ее книга включает в себя биографические моменты, как она говорила в интервью).
Живет себе обычная семья: отстраненная русская мама, отстраненный казахский папа, одинокая старшая дочь (которую тетка называет Улболсын, чтобы магия ее имени призвала сына) и действительно родившийся после нее мальчик с особыми потребностями. Мальчик не разговаривает, а поет и слабо оправдывает мечты о «наследнике». Однажды утром уставшего отца-дальнобойщика так раздражает голос сына, которого тщетно пытается успокоить старшая сестра, что он нечаянно роняет на ребенка телевизор. Но мальчик не умирает. Вернее, умирает, но не весь - остаётся его голос, который поет в самый неподходящий для односельчан момент, раскрывая их тайны.
Книга показалась мне довольно точно показывающей народные традиции (и я даже не про бытовое насилие) - от чая в кесешках, до того как играют свадьбы в глубинке. В книге часто встречаются хорошие яркие образы. (И отрицательные персонажи довольно выпуклые, впрочем, положительных там не нащупывается, ну разве кроме двух молодых женщин). Она динамичная и reads like a train. Сцена в мазаре держала меня в напряжении что твой Стивен Кинг.
Но - не мое. Книга однозначно не проходит мой внутренний тест на деколониальность, потому что побег в Москву звучит в ней как единственный шанс на счастливую жизнь подальше от «дикой Азии» и другие кринж-моменты проскакивают, но я подумала: по крайней мере, авторка имела право на эти темы, ведь она описывает не чужое, а собственное детство. А через какую призму это делает, это уже ее личное дело, а мое дело - хотеть или не хотеть перечитывать.
Не буду раскрывать подробностей, связанных с бытовым насилием, которое гадкой красной нитью идет сквозь второй и третий акты, но скажу лишь, что решающую роль в моменты, когда помощи ждать неоткуда, играет голос покойного братика, который очень любил свою сестру при жизни и, разумеется, не собирается прекращать этого делать после смерти.
Я люблю магический реализм с тех пор, как прочла «сто лет одиночества» и думала: а что, так можно было? Можно было так беспардонно и щедро мешать обыденное и сверхъестественное?» И я читала латиноамериканцев, и серба Павича, и американских авторов, которые пишут в этом жанре. А потом как-то вдруг стали попадаться мне одна да другой книги с магическим реализмом на русском языке. И я поняла, читая «Отца», что мне надоело.
В книгах, вроде «Отец смотрит на запад», «Калечина-малечина», «Конец света, моя любовь», «С ключом на шее» у главных героинь нет надежды решить страшные проблемы в семье и вне ее без помощи потусторонних сил. Потому что они никого не интересуют. И не в последнюю очередь - своих родителей. И я подумала: хватит. Хватит мечтать о волшебных помощниках, которые вызволят и спасут. Потому что волшебства нихуя не бывает.
Человеку может помочь только человек.
#майяскнижкой
А вот японская повесть XIX века, которую я в первый раз взяла у Мадика несколько лет назад, а перечитала онлайн недавно, когда хотелось освежить в памяти, как появляются онрё.
Но здесь призрак движим не местью, а бессмертной страстью, любовью, которая сильнее других обстоятельств, что делает «Пионовый фонарь» таким чувственным и особенным.
Ну и экшна здесь много, несколько линий развивается - рекомендед (приятный перевод к тому же).
#майяскнижкой
Но здесь призрак движим не местью, а бессмертной страстью, любовью, которая сильнее других обстоятельств, что делает «Пионовый фонарь» таким чувственным и особенным.
Ну и экшна здесь много, несколько линий развивается - рекомендед (приятный перевод к тому же).
#майяскнижкой
#майяскнижкой
Прочла «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург - мемуары советской журналистки и преподавательницы, убежденной коммунистки, которая попала в мясорубку Большого террора, была обвинена по страшной 58-й (враг народа), потеряла в блокаду старшего сына-подростка, утратила семью (мужа тоже репрессировали) провела 18 лет в одиночке, лагерях, на поселении на Колыме.
Эту книгу, которая стоит наравне с Солженицынской и Шаламовской летописью советского обесчеловечивания, если не превосходит их, опубликовали впервые на Западе, а в СССР она разошлась самиздатом - возможно, самым многочисленным тиражом.
Евгения Гинзбург описала в мельчайших подробностях, как партийную и прочую интеллигенцию травили, как сжималось кольцо, как доносили бывшие друзья и не сдавали на допросах шапочные знакомые, как НКВД выбивали показания, какие методы, слова и пытки использовали, каково было женщинам в этапе, в одиночке, в трудовых лагерях, на рубке леса, в каменоломнях, в бараках, в больницах. Как схожи были методы вертухаевские и гестаповские. Как происходило растление душ советских людей.
Она рассказала, как зарождались Зло, стукачество, палачество, конформизм, ликующее невежество, а также блатная «зоновская» культура, которые, на мой взгляд, никуда не исчезли с падением коммунистического строя. (И в лучших традициях Стивена Кинга расползаются они по нашим территориям черной плесенью, возвращаясь вновь). Но важнее всего, утешительнее всего то, что Гинзбург пишет - как вопреки всему некоторые заключенные все же выживали и не теряли своей человечности, интеллигентности, воли к жизни.
Я тянусь к нон-фикшну про выживание в невыносимых условиях, и «Крутой маршрут» хороший его образчик, где внутренний свет пересиливает черноту вокруг. Несмотря на то, что в паре мест текст не проходит «деколониальный тест» и делается в нем не комплиментарное ударение на акценте и внешности неславян, славянам тоже достается. Гинзбург очень наблюдательна и поставила своей задачей - запомнить. Как она говорила позже, «с того момента, как я перешагнула порог казанского НКВД, моей целью было - запечатлеть все, что со мной происходит». Гинзбург пишет ближе к концу об «украденной жизни», 18 годах зрелости, которые отнял у нее Сталин, но благодаря тому, что она-таки записала все, что с ней происходило, мы имеем возможность прикоснуться к этому опыту. Получить прививку от «были перегибы, но это было оправдано», «Сталин бы разобрался», «не все так однозначно». И эта потерянная жизнь служит нам неоценимую службу. Книгу можно использовать как исторический документ, если ваших женских предков репрессировали в СССР и вы хотите понять, через какой опыт они проходили.
Для меня было открытием также, что младший сын Евгении Василий, которого она правдами и неправдами вызвала к себе на Колыму, когда вышла из лагеря - это известный советский писатель-диссидент Василий Аксенов.
Я пошла читать их переписку. Евгения и Василий одновременно начали писательскую карьеру. Он, хоть и отучился на врача-фтизиатра, тяготел к литературе. У них были очень близкие отношения, сын очевидно восхищался матерью. Но был период во время оттепели, после смерти Сталина, когда студент Вася увлекся философией стиляг. Не очень понятной маме:)
И меня бесконечно умиляет то, как Евгения Гинзбург в своих письмах сыну (она еще не может выехать с Колымы, ее реабилитация еще не произошла) расстраивается по поводу его внешнего вида и пофигистичного отношения к учебе.
Я прямо материнское утешение нашла в этих письмах😅 с учетом того, что Вася все же взялся за ум.
Прочла «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург - мемуары советской журналистки и преподавательницы, убежденной коммунистки, которая попала в мясорубку Большого террора, была обвинена по страшной 58-й (враг народа), потеряла в блокаду старшего сына-подростка, утратила семью (мужа тоже репрессировали) провела 18 лет в одиночке, лагерях, на поселении на Колыме.
Эту книгу, которая стоит наравне с Солженицынской и Шаламовской летописью советского обесчеловечивания, если не превосходит их, опубликовали впервые на Западе, а в СССР она разошлась самиздатом - возможно, самым многочисленным тиражом.
Евгения Гинзбург описала в мельчайших подробностях, как партийную и прочую интеллигенцию травили, как сжималось кольцо, как доносили бывшие друзья и не сдавали на допросах шапочные знакомые, как НКВД выбивали показания, какие методы, слова и пытки использовали, каково было женщинам в этапе, в одиночке, в трудовых лагерях, на рубке леса, в каменоломнях, в бараках, в больницах. Как схожи были методы вертухаевские и гестаповские. Как происходило растление душ советских людей.
Она рассказала, как зарождались Зло, стукачество, палачество, конформизм, ликующее невежество, а также блатная «зоновская» культура, которые, на мой взгляд, никуда не исчезли с падением коммунистического строя. (И в лучших традициях Стивена Кинга расползаются они по нашим территориям черной плесенью, возвращаясь вновь). Но важнее всего, утешительнее всего то, что Гинзбург пишет - как вопреки всему некоторые заключенные все же выживали и не теряли своей человечности, интеллигентности, воли к жизни.
Я тянусь к нон-фикшну про выживание в невыносимых условиях, и «Крутой маршрут» хороший его образчик, где внутренний свет пересиливает черноту вокруг. Несмотря на то, что в паре мест текст не проходит «деколониальный тест» и делается в нем не комплиментарное ударение на акценте и внешности неславян, славянам тоже достается. Гинзбург очень наблюдательна и поставила своей задачей - запомнить. Как она говорила позже, «с того момента, как я перешагнула порог казанского НКВД, моей целью было - запечатлеть все, что со мной происходит». Гинзбург пишет ближе к концу об «украденной жизни», 18 годах зрелости, которые отнял у нее Сталин, но благодаря тому, что она-таки записала все, что с ней происходило, мы имеем возможность прикоснуться к этому опыту. Получить прививку от «были перегибы, но это было оправдано», «Сталин бы разобрался», «не все так однозначно». И эта потерянная жизнь служит нам неоценимую службу. Книгу можно использовать как исторический документ, если ваших женских предков репрессировали в СССР и вы хотите понять, через какой опыт они проходили.
Для меня было открытием также, что младший сын Евгении Василий, которого она правдами и неправдами вызвала к себе на Колыму, когда вышла из лагеря - это известный советский писатель-диссидент Василий Аксенов.
Я пошла читать их переписку. Евгения и Василий одновременно начали писательскую карьеру. Он, хоть и отучился на врача-фтизиатра, тяготел к литературе. У них были очень близкие отношения, сын очевидно восхищался матерью. Но был период во время оттепели, после смерти Сталина, когда студент Вася увлекся философией стиляг. Не очень понятной маме:)
И меня бесконечно умиляет то, как Евгения Гинзбург в своих письмах сыну (она еще не может выехать с Колымы, ее реабилитация еще не произошла) расстраивается по поводу его внешнего вида и пофигистичного отношения к учебе.
Я прямо материнское утешение нашла в этих письмах😅 с учетом того, что Вася все же взялся за ум.