Теперь доехали до мыса Антиб, чтоб влиться в небольшую группу парфюмерно озабоченных граждан со всего света.
Группа, которую собрали ScienceandVacation.com , сегодня за ужином знакомилась. Тут же выяснилось, что планета маленькая, что половина людей за столом так или иначе связаны с Канадой, что кузен Мэг создал в Москве группу "My Silver Revolver" и играл в FAQ-cafe (а также приходил на открытие ArteFAQa), что Вика говорит на бахаси, арабском и мандарине, а Джулия выучила итальянский, пока жила несколько лет в Италии, и помнит от дедушки несколько русских слов, которые и старается применять с толком.
Например: жила она когда-то в Квебеке в одноэтажном доме. Одна. Молодая девушка с кошкой. "Вот прямо открывается дверь с улицы - и уже моя спальня." Чтобы какие-нибудь неведомые злодеи не решили, что она слишком лёгкая добыча, Джулия повесила на дверь второй дверной звонок и написала под ним фамилию воображаемого соседа: Koshka. Ну, чтобы злодеи решили, что в доме двое равноправных и серьезных взрослых: Julia N и (мистер? мисс?) Koshka. Неизвестно, подействовало ли на злодеев это или что-то иное, существовали ли злодеи вовсе - но до поры до времени обитателей никто не беспокоил.
И тут пришла пора выборов. Счетчики разных партий обходят все дома и списывают фамилии обитателей, чтобы потом прислать им приглашения для голосования. В урочный день Джулия достает из почтового ящика свой бюллетень и обнаруживает там же бумаги на Эдмунда Кошку.
- Хм! - говорит Аркадий, - звучит очень по-чешски. Вполне можно вообразить себе такого писателя. Если есть Франц Кафка (то есть галка буквально), то почему же не быть Эдмунду Кошке?
- Отлично! - говорит Кузнецов, - вполне качественый псевдоним. Надо бы написать от его имени пару романов!
- Господи Боже, - восклицаю я, - но чем же кончилось дело с выборами?
- Мы пришли вместе! - отвечает Джулия горделиво. - Я принесла свою Koshka в переноске и потребовала, чтобы Эдмунду (хотя она и была девочкой) дали проголосовать!
Пару мгновений все переживают упоение победой справедливости и демократии, когда раздается негромкий голос русского писателя.
- Да уж, - говорит Сережа печально, - как посмотришь на результаты иных выборов, так и подумаешь: уж лучше бы кошечки и собачки, блин, голосовали.
Например: жила она когда-то в Квебеке в одноэтажном доме. Одна. Молодая девушка с кошкой. "Вот прямо открывается дверь с улицы - и уже моя спальня." Чтобы какие-нибудь неведомые злодеи не решили, что она слишком лёгкая добыча, Джулия повесила на дверь второй дверной звонок и написала под ним фамилию воображаемого соседа: Koshka. Ну, чтобы злодеи решили, что в доме двое равноправных и серьезных взрослых: Julia N и (мистер? мисс?) Koshka. Неизвестно, подействовало ли на злодеев это или что-то иное, существовали ли злодеи вовсе - но до поры до времени обитателей никто не беспокоил.
И тут пришла пора выборов. Счетчики разных партий обходят все дома и списывают фамилии обитателей, чтобы потом прислать им приглашения для голосования. В урочный день Джулия достает из почтового ящика свой бюллетень и обнаруживает там же бумаги на Эдмунда Кошку.
- Хм! - говорит Аркадий, - звучит очень по-чешски. Вполне можно вообразить себе такого писателя. Если есть Франц Кафка (то есть галка буквально), то почему же не быть Эдмунду Кошке?
- Отлично! - говорит Кузнецов, - вполне качественый псевдоним. Надо бы написать от его имени пару романов!
- Господи Боже, - восклицаю я, - но чем же кончилось дело с выборами?
- Мы пришли вместе! - отвечает Джулия горделиво. - Я принесла свою Koshka в переноске и потребовала, чтобы Эдмунду (хотя она и была девочкой) дали проголосовать!
Пару мгновений все переживают упоение победой справедливости и демократии, когда раздается негромкий голос русского писателя.
- Да уж, - говорит Сережа печально, - как посмотришь на результаты иных выборов, так и подумаешь: уж лучше бы кошечки и собачки, блин, голосовали.
Всё не знал, куда записать. Пока этот блог проходит предпремьерную подготовку, напишу-ка сюда, авось отсутствие комментариев дестимулирует шит-сторм.
Началась история в Минске, где мы в конце 2016 года провели отличный фестиваль "Просветителя". Там Дмитрию Баюку после его лекции про то, как физика и космология стали квантовыми, задали вопрос: "Скажите, а что всё-таки произойдет в реальности с предметом, который пересечет горизонт событий черной дыры?" Дмитрий, который только что полтора часа аккуратно и методично объяснял, что никакая "реальность" физику уже с 3-х годов ХХ века не интересует, в ответ не шваркнул вопрошавшего по башке каким-нибудь реальным предметом, а учтиво сообщил: А вот как раз Аманда Гефтер, чью книгу "На лужайке Эйнштейна" недавно перевели и выпустили на русском, рассказала в подробностях, что это зависит от точки зрения. Предположим, что слон пересекает горизонт событий и его начинает стремительно вбирать черная дыра. На него смотрят два наблюдателя: один пересек горизонт событий еще раньше слона и теперь смотрит на него, обернувшись назад. Второй же остается снаружи от горизонта событий и смотрит на удаляющегося слона. Назовем вслед за Амандой второго, находящегося в безопасности, Safe, а первого, обреченного никогда не выбраться из черной дыры, Screwed.
Скрюд видит слона - и уверен, что слон в полном порядке.
Когда на слона смотрит наш Сейф, то сперва он видит, что стоящие у того на спине часы останавливаются (в этот момент окончательно офигевшие слушатели узнали, что у слона на спине стоят часы, а у меня в голове картина окончательно превратилась в нарисованную Сальвадором Дали, получившим существенно лучшее, чем на самом деле, образование). Потом часы начинают идти назад, а слон - пылать.
Началась история в Минске, где мы в конце 2016 года провели отличный фестиваль "Просветителя". Там Дмитрию Баюку после его лекции про то, как физика и космология стали квантовыми, задали вопрос: "Скажите, а что всё-таки произойдет в реальности с предметом, который пересечет горизонт событий черной дыры?" Дмитрий, который только что полтора часа аккуратно и методично объяснял, что никакая "реальность" физику уже с 3-х годов ХХ века не интересует, в ответ не шваркнул вопрошавшего по башке каким-нибудь реальным предметом, а учтиво сообщил: А вот как раз Аманда Гефтер, чью книгу "На лужайке Эйнштейна" недавно перевели и выпустили на русском, рассказала в подробностях, что это зависит от точки зрения. Предположим, что слон пересекает горизонт событий и его начинает стремительно вбирать черная дыра. На него смотрят два наблюдателя: один пересек горизонт событий еще раньше слона и теперь смотрит на него, обернувшись назад. Второй же остается снаружи от горизонта событий и смотрит на удаляющегося слона. Назовем вслед за Амандой второго, находящегося в безопасности, Safe, а первого, обреченного никогда не выбраться из черной дыры, Screwed.
Скрюд видит слона - и уверен, что слон в полном порядке.
Когда на слона смотрит наш Сейф, то сперва он видит, что стоящие у того на спине часы останавливаются (в этот момент окончательно офигевшие слушатели узнали, что у слона на спине стоят часы, а у меня в голове картина окончательно превратилась в нарисованную Сальвадором Дали, получившим существенно лучшее, чем на самом деле, образование). Потом часы начинают идти назад, а слон - пылать.
Надо признаться, картина эта меня настолько заворожила, что пересказывая снова и снова лекцию Дмитрия так, как я ее смог понять, я образ этого слона с наспинными часами обрисовывал особенно подробно и охотно.
Раз, наверное, на третий или четвертый человек, которому я это триумфально исполнял, поглядел мне в глаза и заботливо спросил: "Но ты же, конечно, понимаешь, что больше всего это похоже на разговоры живущих в России с эмигрантами и другого рода внешними наблюдателями?"
Я изумленно завис.
"То есть вот ты пойми, - продолжал мой собеседник, - люди смотрят снаружи и они в ужасе. Звонят, пишут в Россию, говорят: ребята, у вас слон горит. У вас часы назад пошли! Вы вообще обратите внимание, так не должно быть! А россияне им в ответ такие очень недоуменно: да вы чо? Какие часы? Куда пошли? Они и ходить-то не могут, они к спине привязаны. Нормальный у нас слон, не гоните на нашего слона!"
Раз, наверное, на третий или четвертый человек, которому я это триумфально исполнял, поглядел мне в глаза и заботливо спросил: "Но ты же, конечно, понимаешь, что больше всего это похоже на разговоры живущих в России с эмигрантами и другого рода внешними наблюдателями?"
Я изумленно завис.
"То есть вот ты пойми, - продолжал мой собеседник, - люди смотрят снаружи и они в ужасе. Звонят, пишут в Россию, говорят: ребята, у вас слон горит. У вас часы назад пошли! Вы вообще обратите внимание, так не должно быть! А россияне им в ответ такие очень недоуменно: да вы чо? Какие часы? Куда пошли? Они и ходить-то не могут, они к спине привязаны. Нормальный у нас слон, не гоните на нашего слона!"
Читаю прелестную книжку Кирилла Чекалова "Популярно о популярной литературе" про массовое чтение во Франции belle epoche (скачал на сайте РГНФ). Ясное ощущение, что перемены нравов не очень существенны:
«В связи с такого рода технологиями <использованием литературных негров - А.Г.> про Декурселя рассказывали немало забавных анекдотов. Кто-то поставил ему на вид использование рабского труда; «ничего подобного», решительно возразил писатель и
принялся читать вслух рукопись своего нового романа. При этом он постоянно запинался и вскоре отбросил рукопись, воскликнув в сердцах: «До чего же скверно он пишет!».
У Декурселя имелось несколько
«секретарей» (в том числе Сен-Поль Ру, Поль Боск и Луи Лонэ); как-то раз (дело было в 1916 году) получилось так, что писатель уехал в деревню и поручил одному из них работать за него (а тогда как раз готовился роман «Торговцы родиной»). «Секретарь» через некоторое время заболел, и продолжение стал писать «негр-дублер». Восстановив здоровье, первый с азартом снова взялся за дело, в результате чего удивленный издатель ежедневно получал по две совершенно разных версии текста.
Кто-то из «секретарей», недовольный высокомерным поведением мэтра, ввел в один из эпизодов очередного романа-фельетона фигуру отвратительного бандита по имени «Пьер Декурсель» – мэтр узнал об этой проделке, лишь открыв очередной номер газеты. Сходный случай произошел с писателем Рене Мазруа (псевдоним барона Туссена), который вообще не имел привычки читать написанные «неграми» тексты.
Воспользовавшись этим обстоятельством, один из них – крайне недолюбливавший патрона – завершил роман фразой: «Итак, мы не ошиблись, барон Туссен – подлец». Публика здорово повеселилась, но сам писатель так ничего и не узнал о происшедшем».
«В связи с такого рода технологиями <использованием литературных негров - А.Г.> про Декурселя рассказывали немало забавных анекдотов. Кто-то поставил ему на вид использование рабского труда; «ничего подобного», решительно возразил писатель и
принялся читать вслух рукопись своего нового романа. При этом он постоянно запинался и вскоре отбросил рукопись, воскликнув в сердцах: «До чего же скверно он пишет!».
У Декурселя имелось несколько
«секретарей» (в том числе Сен-Поль Ру, Поль Боск и Луи Лонэ); как-то раз (дело было в 1916 году) получилось так, что писатель уехал в деревню и поручил одному из них работать за него (а тогда как раз готовился роман «Торговцы родиной»). «Секретарь» через некоторое время заболел, и продолжение стал писать «негр-дублер». Восстановив здоровье, первый с азартом снова взялся за дело, в результате чего удивленный издатель ежедневно получал по две совершенно разных версии текста.
Кто-то из «секретарей», недовольный высокомерным поведением мэтра, ввел в один из эпизодов очередного романа-фельетона фигуру отвратительного бандита по имени «Пьер Декурсель» – мэтр узнал об этой проделке, лишь открыв очередной номер газеты. Сходный случай произошел с писателем Рене Мазруа (псевдоним барона Туссена), который вообще не имел привычки читать написанные «неграми» тексты.
Воспользовавшись этим обстоятельством, один из них – крайне недолюбливавший патрона – завершил роман фразой: «Итак, мы не ошиблись, барон Туссен – подлец». Публика здорово повеселилась, но сам писатель так ничего и не узнал о происшедшем».
Сайт "Открытой библиотеки" вывесил транскрипт наших бесед с Эллендеей Проффер-Тисли, живой легендой, создателем ковчега для русской литературы под названием "Ардис".
Мне трудно представить, что было бы с моим поколением и его взглядами на литературу, если бы Ардиса не было.
Мне трудно представить, что было бы с моим поколением и его взглядами на литературу, если бы Ардиса не было.
Я в этом году практически случайно познакомился с Сeлин Эллeна, волшeбным парфюмeром и дочeрью Жан Клода Эллeна, одного из немногих живых вeликих парфюмeров.
Сeлин за врeмя короткой бeсeды произнесла нeсколько фраз, которыe внутри мeня работают как мантры, возвращаясь снова и снова и освeщая собой разноe, про что думаю.
Сeгодня на Global Event Forum вспоминаю самую простую их них: "Моя работа - нe тот аромат, который во флаконe. И нe тот, который на блоттeрe. И нe тот, который вы нанeсётe на кожу. А тот, который останeтся в воздухe, когда вы пройдётe мимо, сияж".
Про ивeнт всё точно так жe: важно нe то, что будeт на сцeнe (хотя это важно), нe то, кто придёт (хотя это важно), нe то, будут ли кормить вкусно (хотя это важно), а то, что останeтся самым тонким из воспоминаний, когда всё остальное забудeтся.
Сияж.
Сeлин за врeмя короткой бeсeды произнесла нeсколько фраз, которыe внутри мeня работают как мантры, возвращаясь снова и снова и освeщая собой разноe, про что думаю.
Сeгодня на Global Event Forum вспоминаю самую простую их них: "Моя работа - нe тот аромат, который во флаконe. И нe тот, который на блоттeрe. И нe тот, который вы нанeсётe на кожу. А тот, который останeтся в воздухe, когда вы пройдётe мимо, сияж".
Про ивeнт всё точно так жe: важно нe то, что будeт на сцeнe (хотя это важно), нe то, кто придёт (хотя это важно), нe то, будут ли кормить вкусно (хотя это важно), а то, что останeтся самым тонким из воспоминаний, когда всё остальное забудeтся.
Сияж.
Причудливым образом узнал в Архангeльскe, что в Польшe сущeствуeт понятиe "чай по-русски". Рассказавшую мнe про это даму позвали в гости и, стараясь сдeлать eй приятноe, поставили на стол стакан, насыпали пару ложек чаю и залили кипятком.
Всё было бы ничeго, eсли бы Татьяна Владимировна Зeлeнина нe потратила вполнe значитeльноe врeмя своeй жизни на воссозданиe традиции пасхального чайного стола в своём музee. У нeё там и кулич трёхярусный, и баранчик испeчённый (много лeт назад залакированный), и пасха из прабабушкиной дeрeвянной пасочницы, и чайный сeрвиз, и самовар, и всякого такого.
Поэтому Т.В. отвeчала полякам дико свeтски: «Почeму жe вы так мало сыплeтe? У нас когда так заключённыe в лагeрях пьют, то на стакан всю пачку кладут. А тe, кто eщё пока на свободе, тe чай пьют иначe".
Ну и дальшe пошла их гонять за всячиной к чаю. А такжe научила правильно сёрбать из блюдeчка.
Всё было бы ничeго, eсли бы Татьяна Владимировна Зeлeнина нe потратила вполнe значитeльноe врeмя своeй жизни на воссозданиe традиции пасхального чайного стола в своём музee. У нeё там и кулич трёхярусный, и баранчик испeчённый (много лeт назад залакированный), и пасха из прабабушкиной дeрeвянной пасочницы, и чайный сeрвиз, и самовар, и всякого такого.
Поэтому Т.В. отвeчала полякам дико свeтски: «Почeму жe вы так мало сыплeтe? У нас когда так заключённыe в лагeрях пьют, то на стакан всю пачку кладут. А тe, кто eщё пока на свободе, тe чай пьют иначe".
Ну и дальшe пошла их гонять за всячиной к чаю. А такжe научила правильно сёрбать из блюдeчка.
С год назад вел я встречу в Москве с польским писателем Яцеком Денелем - прозаиком, поэтом, музыковедом, вундеркиндом, антисоветчиком. Несколько его книг разом как-то перевелись на русский или получили европейские премии. Те две книжки, что что я читал - “Ляля” и “Сатурн” - обе очень клёвые и совершенно разные. “Сатурн” - про несколько мужчин рода Гойя и сложные разборки между пожирающими детей отцами и норовящими оскопить родителя сыновьями. “Ляля” - просто история собственной денелевской бабушки, жуткая, как почти любая честная история про ХХ век, и сияющая настоящей любовью. Если кто решит читать - начинайте с Ляли.
Но мне этот разговор, чесгря, запомнился другим. Я в тот момент был одержим обдумыванием места рукописи в культуре (чуть было даже не начал строить выставку про это дело вместе с разными хорошими людьми и музеями). Рукопись - это ведь последнее, чего касается рука писателя, дыхание писателя, последнее, в чем он еще жив навсегда. Потом начинается типографское тираживание и – всё: как Ролан Барт ловко подметил, автор сильному читателю настолько низачем не нужен, что удобнее считать, будто он уже мертв. А вот с рукописью не то. Ее приходится медленно читать с существенным напряжением, потому что у автора свой собственный не всегда легко читаемый почерк, на ней систематически являются какие-то внетекстовые штуки (вроде пушкинских почеркушек на полях), в ней видны слои работы, возвращение к отдельным словам - - - короче, в рукописи автор жив настолько, что невозможно, оказываясь наедине с рукописями, не понимать, что вот в этот самый миг ты реально в одном синхронизированном ритме дышишь одним воздухом, одной бумажной пылью с живым человеком, который писал - и тем вышагнул в вечность.
Ну, и к Денелю я тоже начал, естественно, приставать про то, как он работает с рукописью, с черновиком. Много ли переписывает, переставляет ли слова. И получил от него неожиданную байку в подарок.
Денель, как уже было сказано, кроме того, что вундеркинд, гей и антисоветчик, ещё и музыковед (и сам, кажется, на чем-то). И вот в этой своей ипостаси он работал с нотными рукописями Моцарта и Бетховена. Моцартовские написаны от начала до конца без единой помарки. “Дон Жуан” написан на таких скоростях, что даже скопировать партитуру за это время почти невозможно. Профессиональные переписчики удивлялись.
Бетховеновские местами протерты ластиком до дыр. Он бесконечно на бумаге возвращался, менял что-то местами, передвигал темы туда-сюда, вписывал что-то и снова вычеркивал. Зачеркивал листами, переписывал и снова правил.
И это не потому, что Моцарт, скажем, лучше, а Бетховен, например, хуже. Просто одни авторы доводят текст полностью (или почти полностью) в голове, оттачивая фразы, сюжетные повороты и музыкальные мотивы, а другие отдают бумаге полуфабрикат и месят свои заветные значки на ней, как тесто в квашне.
Сам Яцек, понятное дело, по вундеркиндскому сродству себя числит в Моцартах и на бумагу текст опускает не ранее, чем полностью его в голове собрав, сочинив и каждое слово перетрогав.
“Но почему, - спрашиваю, - это вам так важно? Ну не всё ли равно: в голове или на бумаге?”
“Как на бумаге? - Денель, кажется, ушам не поверил, - На бумаге-то у них сколько свободы появится! Нет уж, всякий автор манипулятор, контрол фрик и самодержец. Мои слова, так я их буду и контролировать в каждое мгновение”
#людиговорят #яцекденель #рукопись #можнорукописьпродать
Но мне этот разговор, чесгря, запомнился другим. Я в тот момент был одержим обдумыванием места рукописи в культуре (чуть было даже не начал строить выставку про это дело вместе с разными хорошими людьми и музеями). Рукопись - это ведь последнее, чего касается рука писателя, дыхание писателя, последнее, в чем он еще жив навсегда. Потом начинается типографское тираживание и – всё: как Ролан Барт ловко подметил, автор сильному читателю настолько низачем не нужен, что удобнее считать, будто он уже мертв. А вот с рукописью не то. Ее приходится медленно читать с существенным напряжением, потому что у автора свой собственный не всегда легко читаемый почерк, на ней систематически являются какие-то внетекстовые штуки (вроде пушкинских почеркушек на полях), в ней видны слои работы, возвращение к отдельным словам - - - короче, в рукописи автор жив настолько, что невозможно, оказываясь наедине с рукописями, не понимать, что вот в этот самый миг ты реально в одном синхронизированном ритме дышишь одним воздухом, одной бумажной пылью с живым человеком, который писал - и тем вышагнул в вечность.
Ну, и к Денелю я тоже начал, естественно, приставать про то, как он работает с рукописью, с черновиком. Много ли переписывает, переставляет ли слова. И получил от него неожиданную байку в подарок.
Денель, как уже было сказано, кроме того, что вундеркинд, гей и антисоветчик, ещё и музыковед (и сам, кажется, на чем-то). И вот в этой своей ипостаси он работал с нотными рукописями Моцарта и Бетховена. Моцартовские написаны от начала до конца без единой помарки. “Дон Жуан” написан на таких скоростях, что даже скопировать партитуру за это время почти невозможно. Профессиональные переписчики удивлялись.
Бетховеновские местами протерты ластиком до дыр. Он бесконечно на бумаге возвращался, менял что-то местами, передвигал темы туда-сюда, вписывал что-то и снова вычеркивал. Зачеркивал листами, переписывал и снова правил.
И это не потому, что Моцарт, скажем, лучше, а Бетховен, например, хуже. Просто одни авторы доводят текст полностью (или почти полностью) в голове, оттачивая фразы, сюжетные повороты и музыкальные мотивы, а другие отдают бумаге полуфабрикат и месят свои заветные значки на ней, как тесто в квашне.
Сам Яцек, понятное дело, по вундеркиндскому сродству себя числит в Моцартах и на бумагу текст опускает не ранее, чем полностью его в голове собрав, сочинив и каждое слово перетрогав.
“Но почему, - спрашиваю, - это вам так важно? Ну не всё ли равно: в голове или на бумаге?”
“Как на бумаге? - Денель, кажется, ушам не поверил, - На бумаге-то у них сколько свободы появится! Нет уж, всякий автор манипулятор, контрол фрик и самодержец. Мои слова, так я их буду и контролировать в каждое мгновение”
#людиговорят #яцекденель #рукопись #можнорукописьпродать