«Для хорошей речи нужно два фактора: подготовка и воображение. Подготовка — чтобы не говорить ерунды, воображение — чтобы думать, что это кому-то интересно».
Берл Лазар, главный раввин России (титул неважен, а мудрота абсолютна)

Too good to be true

​​Мартин Макдона тем временем написал новую пьесу. Называется «A very very very dark matter». Пристегните ремни, сейчас расскажу сюжет: главный герой — Ханс Кристиан Андерсен. В его доме, на чердаке на цепи сидит женщина. Он ее мучает и заставляет писать сказки, которые затем публикует под своим именем. Сама заложница, естественно, наполняет сказки жестокостью и скрытыми мольбами о помощи, создает персонажей-женщин, над которыми издеваются всякие звери.
Такой вот неожиданный оммаж «Дюймовочке»: сидящая на цепи женщина пишет сказку о том, как уродливый крот пытается силой женить на себе маленькую девочку. Пока, впрочем, подробностей не очень много, премьера 10 октября, а я пока фантазирую вокруг аннотации.

Макдона, конечно, прекрасный — вечно в поисках приключений на свой, так сказать, задний план.
Рецепт:
1) берем самого известного в мире сказочника;
2) превращаем его в поехавшего психопата и насильника;
3) пишем черную комедию;
4) запасаемся попкорном и ждем реакции датчан и представителей фонда Х.К.Андерсена.
Впрочем, если вы давно следите за карьерой ирландца, вы знаете, что скандал — обычное для него состояние. В начале нулевых театры боялись ставить его пьесу «Лейтенант с острова Инишмор», опасаясь мести террористов ИРА. В прошлом году вокруг его фильма «Три билборда» возникла целая дискуссия из-за того, что там, видите ли, неправильно показали расиста.
Теперь вот Андерсен.
А что, почему бы и нет? В конце концов, сатира — это искусство быть невоспитанным.

Ужасно обидно, что на русский язык до сих пор так и не переведен «Печатный станок как агент перемен» Элизабет Эйзенштайн (https://www.amazon.com/Printing-Press-Agent-Change-Communications/dp/0521299551). Она там впервые показала книгопечатание и книгораспространение как информационную технологию наступления европейского модерна (не в смысле архитектурного стиля с завитушками, а в смысле «времени современности» – уффф, когда ж это уже можно будет не объяснять, а?). Она, на мой вкус, слегка многословна и не во всём стопроцентно точна, но для осознания места книги в европейской истории это основа основ. Представьте, например, что «Происхождения видов» на русский не переведено, а эволюционная биология вовсю.
Зато у нас теперь стараниями Издательства Института Гайдара есть Фредерик Барьбье с остроумной «Европой Гутенберга», который примерно то же самое излагает в уже совсем новой риторике - с описанием XV века как «времени стартапов», с анализом социальных аспектов внедрения информационной технологии, которые нам до наступления эпохи тотальной подключенности и понятны-то не были.
Я лично ужасно люблю обнаруживать, что новая риторика и новая оптика общественных наук позволяет увидеть в прошлом то, на что мы раньше и посмотреть не думали. Главные мои в этом смысле любимцы - это Школа «Анналов», конечно. Но вот и новые книжные историки тоже молодцы.

Владимир Ермилов научил меня во всех городах, куда судьба заносит, сразу искать бомбардировщик. Не в смысле как Израиль давеча Сирию, а в смысле таких мест, где если сесть, то сразу вот он лучший вид на этот город. Великолепие крупных городов иной раз может доходить и до пяти бомбардировщиков!

В Черногорию прилетаешь и немедленно утыкаешься в рекламный щит «Life to enjoy». В очень грубом переводе – «Жизнь – она чтоб наслаждаться». Мне очень по душе деловитые хорваты, но и философическую лень црногорцев очень можно понять. Если уже у тебя такие красивые горы, такое ласковое море, такая плодородная земля, такая душистая ракийка – то и нафига, в сущности говоря, надо вообще трудиться? Сядь в теньке, сострой страшную и угрюмую рожу, чтоб все боялись даже подумать всё это у тебя отнять – и инджой!

Вот прямо сейчас в пляжном ресторане роскошной резиденции Dukley Gardens в Черногории Михаил Шишкин читает прелестное каббалистическое эссе о Finnegan's Wake («Уроборос не кусает себя за хвост, а изрыгает себя»), со стыдом признаётся, что примерял монокль Джеймса Джойса («ничего там не видно, конечно!»), и надеется, что когда они встретятся – Шишкин и Джойс – то он ему расскажет: я напечатал в газете эссе о вашей книге и люди говорили, что впервые взяли из-за этого Вашу книгу в руки. А Джойс ему ответит: «Спасибо, Миша».
Такие дела.

Шишкин: «Все переводы на иностранные языки – это иллюзия. И литературные премии – это иллюзия. Хорошо бы какой-нибудь богатый человек спонсировал бы такую премию, чтобы каждому, кто заполнил анкету, написал "я – писатель", немедленно выдавали бы Нобелевскую премию. И всё, вопрос решён. И чтоб потом начиналась бы уже всё-таки литература»

Акунин: «Ещё древние китайцы говорили: "нехорошо так жить, чтобы все тебя ненавидели, но нехорошо и чтобы все тебя любили. Надо, чтоб тебя любили хорошие люди, а плохие люди чтоб тебя ненавидели".
Тут, правда, вопрос, как отличить хороших от плохих. Проще всего сказать так: кто меня любят, те и хорошие».

Вчера был день рождения Ильи Кормильцева, я всё хотел записать свою любимую историю про него, да и прозевал за насыщенностью культурной жизни.
Году, кажется, в 2005-м мы организовывали фестиваль русской книги во Львове как часть программы Форума книгоиздателей. Илья согласился принять в нём участие и читал свои стихи с центральной сцены - на бульваре, рядом с памятником Шевченко, где обычно собирались пожилые люди петь песни на украинском языке. Один седой и крепкий начал довольно громко кричать на украинском, требуя, чтобы Кормильцев немедленно замолчал и ушёл со сцены. Было слышно только что-то вроде «нехай він на мові».
Это было неприятно и как-то особенно глупо оттого, что дедок разошёлся именно во время выступления Ильи, с его радикальным анти-имперским сознанием, с его постоянной борьбой против каждой из тех сил в русской политике и культуре, что десять лет спустя развязали позорную войну, но уже и тогда были вполне ощутимы. Когда потом вдруг оказалось, что для внешнего наблюдателя невозможно отличить эскаписта-пацифиста от политрука медиадивизии, все очень удивлялись, помню, а у меня уже была эта прививка стыдом и тупостью. А тогда на бульваре я просто растерялся.
А Илья дочитал одно стихотворение до конца, поправил очки на носу-пуговке смешным жестом, разом щурясь и сморщивая всё лицо, и сказал в микрофон с усмешкой и карикатурным русским акцентом: «Диду! Диду, та в мэнэ ж е своя мова!» Пенсионер слегка смешался, он явно не рассчитывал на диалог, но отвечал голосом уже потише: «Яка це своя?»
«В мене своя мова, – сказал со сцены русский поэт Илья Кормильцев, стоя почти вровень с украинским поэтом Тарасом Шевченко, – своя, российска». И продолжил читать очень хорошие стихи.

В Народном Музее в Белграде, кроме прочего, довольно большое собрание икон разного письма. Есть и такая; вопрос о том, можно ли кормить младенцев на людях или в церкви, как мне кажется, закрывающая.

Барбье в "Европе Гутенберга" пишет: "С V века по конец X века распространение книг на Западе оставалась практически ограничено одним только миром церкви — до такой степени, что даже сам термин «клерк» («clericus»), первоначально обозначавший духовное лицо, приобретает значение грамотного и ученого человека". С одной стороны, вроде бы очевидно, а с другой - как-то никогда не думал об этом. И в России же в это время все клерки именуются «думными», «приказными» и прочими «дьяками». Жалко, что исчезли (в отличие от клерков), надо возрождать! Думный дьяк Четвертого созыва - это вам не депутат гибридный, сразу всё с колен поднимется.

В одной из дискуссий о пределах свободы слова, свойствах русского остроумия, вольной поэзии на стенах отхожих мест и бесчестии фейсбучного банхаммера друг моих друзей Алекс Будрис привёл стихотворение, найденное им в эдинбургском университете:
“Shithouse writers when they die
will find erected in the sky
a monument to their wit,
a statue built of solid shit.”
Какой чистый поэтический тон, какое горделивое полнозвучие! Вот они, живые традиции поэтов-визионеров: разом благословение и проклятие. Надо бы перевести на русский, но неясно даже с какой стороны зайти. Единственная ассоциация – пушкинский Анчар

(Мне справедливо указывают, что центральный образ восходит к Exegi monumentum Горация - не только к тому месту, которое Пушкин переложил как "Вознёсся выше он", но и к "Весь я не умру")

Уезжаю в город Тулу говорить об электронном чтении с Константином Мильчиным (что же мы с Костей можем друг другу ещё нового сказать после стольких лет непрерывной беседы? Но вы все равно приходите, если что), а вас, мои маленькие любознательные друзья, оставляю наедине с нижеследующей задачкой из учебного пособия по прикладной футурологии.

Дано: Практика развития городов показывает, что в них выделяются особые пространства для употребления легализованных наркотиков. Хороший пример: кафе, кофейни. Отличный пример: бары, биргартены, винарни. Пример похуже: опиумокурильни (далее см. "Опиумные войны").
Предположим: Вторая волна легалайза введёт-таки в легальный оборот не только марихуану (это как-то довольно очевидно), но и галлюциногены, и фенэтиламины, которые знал и любил Шура Шульгин.
Требуется рассказать: Какими характерными чертами будут обладать заведения для употребления? Какие проблемы и какие возможности откроются перед индустрией настроения?
Дополнительный балл: почему частичная легализация медикаментозных седатиков не сформировала культуру коллективного потребления?

На Франкфуртской книжной ярмарке среди больших новостей индустрии есть и маленькая, но милая новость русской культуры: стараниями переводчика Романа Баннака на немецком вышел "Современный Патерик" Майи Кучерской.
Для меня «Современный патерик» – одна из главных русских книг XXI века.
Помню, как в неофитском жаре читал древние патерики (сказания о жизнях отцов церкви), и с каким смущением обнаруживал в них кощунственные по нынешним временам анекдоты, вроде истории пустынника, встретившего льва. Монах, спасавший душу свою во пу́стыни, взмолился к богу, чтобы лев тот немедленно стал христианином. И впрямь, зверь тут же осел на задние лапы, осенил правой передней лапой себя крестным знамением, и начал молитву: “Очи всех на тя, Господи, уповают».
Эта шуточка третьего-четвертого века нашей эры устроена хитро. Для внешнего наблюдателя получается история про доходность молитвы: лев ведёт-таки себя как христианин – значит, все кончится непременно хорошо. Тот же, кто внутри культуры, мгновенно обнаруживает, что лев произносит особенный тест: «Очи всех на тя, Господи, уповают и ты даёшь всем пищу во благовремении, яко благ еси и человеколюбец». Это молитва перед едой. Пустынника он сейчас съест. Но не как язычник съест, а как истинный христианин.
Зачем эта жуткая двусмысленность? Думаю, это способ как-то принять кажущееся несовершенство бытия, не оскорбляя его сложность. Книга Иова учит нас, что человеческое сознание не в силах вобрать в себя ни совершенство, ни ужасность, ни сложность творения. Но как же нам существовать в этой принципиальной неполноте понимания?
А вот так. Хохоча и плача. Изнывая каждую минуту от близости ада и неизбежности спасения.
Майе Кучерской удалось поймать и воспроизвести это страшное и счастливое ощущение ненадежности веры в узнаваемо современном мире. Православный ёжик. Батюшка-людоед. Дыхание ада в унылой повседневности. С одной стороны, не может быть ничего более оскорбительного для чувств недавно верующих. С другой, ничто не укрепляет встревоженный дух более в том смирении и безмятежном ожидании любой хрени, которое есть главное оружие христианина. Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?
Жалко у пчёлки, победонька в гараже. Россия наше отечество. Смерти никакой нет.

Ох. Ничего в этом нет хорошего, просто совсем ничего.

Официально: Синод Русской Православной Церкви признал невозможным дальнейшее пребывание в евхаристическом общении с Константинопольским Патриархатом